на горизонте возникла серая клякса, которая все росла и росла в размерах, пока не лопнула, обратившись в неопрятную войсковую колонну, возглавляемую передовыми разъездами. Колонна потоком втекла в Городские предместья, заполнила их и встала на традиционном месте остановки всех меняющих друг друга властей — рыночной площади.

Время лилось из сомкнутых от морозца людских ладоней, красные флаги полоскались бессильно от полного отсутствия ветра. Толстые крестьяне, торговавшие на рынке нехитрым товаром, замерли, разглядывая ужасающих, бьющих все масти в хвост и гриву, красных.

— Коваль! Сёма! — воззвал восседающий на громадном коне, тощий как жердь командир отряда, — начальство мне какое найди местное. Говорить буду.

Этой фразой и начался новый декабрьский день, суливший очередные хлопоты для почетного Городского бедняка пана Кулонского.

Стоит сказать, что занявший город отряд красных был одной из наиболее боеспособных революционных частей, расползавшихся от границы.

Обогнув Киев с севера, он направлялся на северо-запад, преследуя смешавшиеся вражеские части. Командовал им бывший рабочий Обуховского завода — Федор Иванович Тарханов. Наводящее трепет прозвище: «Полтора большевика», относилось не к нему самому, хотя при своем росте этот пламенный боец с контрой вполне его оправдывал, а относилось оно, к полному командному составу отряда. Включавшего помимо самого товарища командира еще одну примечательную личность — товарища комиссара Певзнера.

Зиновий Семенович, мостившийся на гнедой кобылке по правую руку от командира, проник в революцию без затей: быстро, как коровья лепешка из-под хвоста, выпав из ворот покинутой надзирателями Харьковской пересылки. Удивленный тишиной и распахнутыми дверьми он долго крутил головой на пороге. Пока, не заметив ничего стоящего внимания, не плюнул себе под ноги и бодро зашагал в светлое будущее, сияющее огнями постоялого двора неподалеку. Кроме него в тот день учреждение покинуло еще полтораста невинно осужденных царской охранкой.

Обладающий малым ростом Зиновий Певзнер был давним пламенным борцом с капиталом. Это обстоятельство еще долго вспоминали купцы Харьковской губернии, которых товарищ комиссар, образно говоря, оставил нести чемодан, продав подряд на триста пудов пшеницы. Подряд был один, а купцов семеро. И вопреки наивным надеждам, это счастливое число не помешало судье, глядевшему в чистые слегка навыкате глаза подсудимого, закатать тому пять лет.

Присев на грязные нары с кишащими насекомыми соломенными тюфяками, товарищ Певзнер задумался. Время летело за решетчатыми окнами, а этап все запаздывал и запаздывал, словно сам безвинный Зиновий Семенович заткнул тот неширокий трубопровод, по которому текли бумажные мысли Фемиды. Просидев таким образом четыре месяца, он вышел в майскую грозу, имея при себе выписанный собственноручно документ, из которого следовало, что податель сего суть существо невинное и страдающее за правду.

— Что за место, Федя? — поинтересовался комиссар, облаченный в щегольской тулуп, национализированный в пригородах Киева.

— Да Город, вроде. — ответил тот и надрывно крикнул. — Коваль, подавиться тебе веником, начальство где?!

— Ведут уже, товарищ командир, ведууут! — откликнулся веселый голос. Ниже по улице, скрываясь временами за суетой, располагавшегося на постой отряда, маячила скромная фигурка председателя исполкома пана Кулонского. Вид почетного бедняка, навевал мысли о великомучениках, влачащих цепи по пути к крестам.

— Надо бы праздничный митинг организовать, Федя. — доверительно проговорил товарищ Певзнер, глядя на компаньона снизу вверх. — Сознательных собрать. И всех поздравить с освобождением.

— Так собирай, Семеныч, — недовольно предложил тот, присматриваясь к бредущему в сопровождении двух бойцов пану Антонию. — Я вот сейчас с товарищем поговорю и тоже поучаствую. Только, чур, следующий раз я первый выступать буду. А то ты уже четвертый раз выступаешь. Совесть есть у тебя?

Все эти разы и споры, кому выступать первым, имели под собой тонкую подоплеку легкого недоверия, возникшего между Полутора большевиками сразу же после знакомства. И дело было вовсе не в том, что Зиновия Семеновича навязало товарищу Тарханову неожиданно сошедшее с ума командование. Нет. Корни этой неприязни лежали в том обстоятельстве, что прибывший из Харькова с маловразумительной бумажкой, товарищ Певзнер, тут же предложил сыграть по маленькой в «черта». И игра эта, начавшаяся с сущих безделиц, окончилась полнейшим и бесповоротным банкротством привыкшего к игре в фабричных кабаках Федора Ивановича. Добычей быстрых пальцев и колоды засаленных карт в тот день стали: великолепная казацкая папаха товарища Тарханова и его же серебряный портсигар с учтивой гравировкой «Господину тайному советнику Сотонилову от благодарных коллег в день ухода со службы».

— Повезло то как! — объявил новоиспеченный товарищ комиссар, любовно разглядывая Сотониловский портсигар.

— При старом режиме, по такому счастью, можно было и по морде получить, за просто так, — горько изрек Федор Иванович, вспоминая лихую кабацкую игру.

В ответ Зиновий Семенович выразился в том ключе, что старые времена прошли и думать нужно о будущем народовластии. А если бы и вернулись они — эти порядки, то и при них у людей были слепая удача и невероятное везение. Вот взять, к примеру, его харьковского знакомца с Сумской. Так тому всегда везло в карты. Фарт его был таков, что счастливца даже не били, а просто недоуменно крутили головами при очередном своем оглушительном проигрыше. И на фронт тот не попал, по причине неудобной болезни. А потом отправился по святым местам, где, наконец, и был арестован за кражу парадного креста и облачения митрополита Киевского.

— Светлый человек! — с удовольствием заключил тогда товарищ Зиновий, — большой души и пламенный борец с империализмом!

Подошедший к грозным Полутора большевикам пан Кулонский оправил красный бант, сбившийся набок и, мысленно перекрестившись, прыгнул с разбегу в холодные воды неопределенности.

— День добрый, товарищи! — похоронным голосом произнес он.

— Здравствуйте, товарищ… — Федор Иванович сделал паузу.

— Кулонский, — угодливо подсказал градоначальник и уточнил свои регалии — председатель исполкома, комиссар Комбеда.

— Вы сочувствующий, товарищ, или борец?

Услышав столь коварный вопрос, пан Антоний изобразил гениальнейшую из своих находок, много раз репетированную дома под пристальным взглядом супруги, пани Ядвиги. Он кивнул в той неопределенной манере, где кивок с равной долей вероятности мог означать и да, и нет, и воздерживаюсь. Серые ввалившиеся щеки командира отряда радостно задергались.

— Хорошо, — одобрил он смелую позицию градоначальника, — провианту бы нам, товарищ Кулонский и овса пудов десять найти нужно. У сочувствующих.

— Найдем, — быстро заверил собеседника товарищ Кулонский, в душе надеясь, что этой малой кровью неприятности для него закончатся и весь отряд, занявший Город, организованно провалится в