и честными, как это было ни странно, значились его многочисленные родственники. Было их настолько много, что, исследуя генеалогическое древо этой дружной семьи борцов с казнокрадством, отставной флейтист несколько увлекся и изобразил идиллическую картину, состоявшую из тридцати семи братьев и прочей кровной родни.

— Петр Семенович, Федор Семенович… — легко перечислял он по памяти. На Фоке Семеновиче, оказавшимся двоюродным дядей тайного советника Семипядьева, торговец сеном, уже основательно поднабравшийся бимбером, его прервал.

— Буде вам, пан Штычка, — еле ворочая языком, проговорил он. — В былые времена и не то случалось. И не такие совпадения.

Отставной флейтист замолк, так как уже перебрал все пришедшие на ум имена, а в сомнительных Акафии и Гильдерстерне — сомневался. И инженер — путеец, немного прокашлявшись, вернул беседу в должное русло, предложив выпить уже за невесту маленького Кропотни, который скучал в углу, рассматривая влюбленными глазами фотокарточку, на которой стереоскопически вились бальзаковские женщины — жабы.

— Налейте же, пан Шмуля, чего-нибудь, — попросил он, легко распоряжаясь погребами владельца чайной. Секретными погребами, которые вызывали удивление: во — первых, полнейшим отсутствием дна, а во-вторых, своей фантастической необъяснимостью. Если существовали многие невероятные вещи под этими скучными декабрьскими небесами, то винные закрома пана Мордыхая несомненно входили если не в первую десятку, то хотя бы в середину счисления. Да что говорить, при пристальном рассмотрении те затянутые паутиной и не очень чистые комнаты, легко вошли бы в список чудес света, заняв место где-нибудь между висячими садами и Александрийской библиотекой.

Временами казалось, что владелец чайной, чьи глаза светились пылью веков смешаной с мудростью, раздобыл каким-то образом неиссякаемый источник всего сущего и лекарства от всех обид и непонятностей. Свой бездонный источник радости.

На дворе сменялись власти, сыпал снег, мела вьюга. Несмотря ни на что, онвыкатывал, и выкатывал из-за грязной стойки бутыли, в которых плескалось чистое, как слеза, возогнанное счастье человеческое. Выпить его — и то, что при первой пробе казалось непередаваемой мерзостью, через пару минут менялось, как женщина перед зеркалом, обводя глаза — тени, губы-кораллы. Все то, что мгновение назад было смерти подобно, сейчас представлялось единственным и неповторимым. Воздушным и нежным. А вопросы и обиды сами собой забывались, утопая в свете и радости.

— Эт самое, выпьем! — захихикала бабка Вахорова, по-праздничному засмердев земляничной эссенцией, в которой слышались небольшие кошачьи нотки. — Вот и радости и горести, на все ответ один. У меня младшенький Томашек, завсегда из участка выйдет, так выпьет. Я, говорит, матушка, без этого дела грущу. А кому еще что нужно?

— На то, может, еще кому что нужно, — невпопад ответил торговец сеном, — в седьмом году, помню, справляли у одного купца именины. Большой купец был, богатый. По Днепру ходили, стало быть. Ферверки разные были, гуся жареные. Даже певец один был оперный. Вот это был праздник.

— А он женатый был, певец этот? — уточнил отставной философ, в тщетной надежде еще раз обсудить преимущества женитьбы и прочие радости. Но Мурзенко, уже счастливо пьяный, этих робких намеков не понимал.

— Про то неизвестно вовсе. Женат он был или нет, до сих пор непонятно. А вот пароход тому купцу спалили, это факт. Хороший был пароход, о двух колесах. Пятнадцать тыщ стоил, представьте. Вот тогда погуляли отлично. Пароход спалили, певцу тому рыло начистили. Он им в салоне наблевать изволил-с. И вот что я думаю… Зря, может, и начистили. Раз все погорело — то?

— А то, может, и не зря, — влез в разговор пан Кулонский у которого шумело в голове. Городской голова был единственным из всей компании, кто еще твердо был за порядок, уже давно ставший ненужной чепухой в мире, где время остановилось. — Может, он потом еще подумает, прежде чем блевать. Тут никакого сумбуру позволить никак нельзя, панове! На то законы есть.

— А что за законы, пан голова? — поинтересовался любопытный пан Штычка и поморщился от бимбера пана Шмули.

— А такие, а такие, пан Штычка! — парировал собеседник, закусывая вареной картошкой, которую обильно макал в соль, — такие, чтобы нарушать нельзя. Если все будут нарушать, то будет беспорядок. Нет власти, куда обращаться? Непонятно. Человек без власти — не человек. Это как тело без головы.

— Скажете тоже, пан голова… Без какой такой головы?

— Без городской головы!

Скучный декабрь заглядывал в вечерние окна, пристально осматривая спорящих. Для него, что людские законы, что сама постоянность были смешны и нелепы.

Да и что на них смотреть, если нарушить эту мелочь, раз плюнуть? Не было их, всех этих порядков и уложений. Сгинули они, разом обратившись в пыль. И тлен этот, греющий души последних упорствующих, мало-помалу испарялся, замененный повсеместно ясной и пугающей реальностью. Той реальностью, в которой звук затвора, гоняющего патрон, значит много больше всех радостных слов любви и обожания. В которой: окрик «стой!», значил больше, чем запрет сморкаться на тротуар. Нет, всеобщая ненависть, конечно, не наступила, не было ее абсолютно. Но и любви не было. Все как-то стерлось, меняя цвета, ударило в головы всем разом, заменив понятия, уклады и планы. Заменив чем-то невообразимым: муками, сиюминутной болезненной радостью от жизни, еще какими-то невнятностями.

Запнувшееся на полусекунде время, стояло без движения. Был ли этот скучный декабрь лучше других декабрей? Ответ на этот вопрос не знал никто, даже тот, кто, заставляя вздрагивать, заглядывал в окна.

Глава 24. 816 бис товарный

— Да какие законы? — с тоской прогудел инженер-путеец, — Я вот вам скажу, пойдешь к станции, глянешь на стену, а там: «Петербургский экспресс», 816 бис товарный, 73 курьерский. Ведь было же? А куда подевалось? Вот придет, когда пан Юзеф….

Действительно: куда подевался 816 бис товарный, было загадкой. Вернее, не весь восемьсот шестнадцатый, а три вагона с консервами производства Консервного завода фабриканта Фарафонова. Прибыв по назначению, он вроде бы оказался на месте целиком: четыре полувагона леса, четыре цистерны керосина, почтовый вагон, две платформы с орудиями, паровоз, тендер, машинисты и кочегар с черными лицами. А вот чудесных и восхитительных вагонов с тушенкой, из не менее чудесных и восхитительных жил и шкур, не наблюдалось совсем.

И тайна эта, вот уже четыре года занимала ум пана Коломыйца, если он пребывал в подпитии. Воспарившие в никуда