на помощь обладателю злополучного воротника, который ценился дороже соболя и куницы, как его самого взяли бы в переделку, под подозрение, объявили бы вне закона и втянули бы в пустое карэ. Тут работал бондарь-страх».

Последняя строка явно напоминает «Грифельную оду» (1923): «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг». А бондарь, то есть ремесленник, является предшественником «кремлевского горца», который «как подкову, дарит за указом указ», и «мастера пушечного цеха» из наброска 1936 года.

Согласно комментарию Олега Лекманова: «…стоит отметить похожесть, взаимозаменяемость того, кого ведут топить и тех, кто ведет топить. У жертвы — “ватные плечи и перхотный воротник”, у палачей — “апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью” и “плечи-вешалки” (в последнем слове, возможно, актуализируется зловещее значение — “вешать”)»[3002] [3003] [3004].

А теперь сравним атрибут палачей — «апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью» с описанием палача в стихотворении Высоцкого (1977): «Он был обсыпан белой перхотью, как содой, / Он говорил, сморкаясь в старое пальто».

Кроме того, Мандельштам отмечает безликость жертвы в толпе: «Сказать, что на нем не было лица? Нет, лицо на нем было, хотя лица в толпе не имеют значения…». Тот же мотив — у Высоцкого в стихотворении «Тушеноши» (1977): «И кто вы суть? Безликие кликуши? <.. > Кончал палач — дела его ужасны, / А дальше те, кто гаже, ниже, плоше, / Таскали жертвы после гильотины: / Безглазны, безголовы и безгласны / И, кажется, бессутны тушеноши, — / Как бы катками вмяты в суть картины».

Также у Мандельштама сказано: «Затылочные граждане <.. > неумолимо продвигались к Фонтанке». А Фонтанка в «Египетской марке» выступает как место казни: «Вот и Фонтанка — Ундина барахольщиков и голодных студентов с длинными сальными патлами, Лорелея вареных раков, играющая на гребенке с недостающими зубьями…». Поэтому и позднее «лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач наполнил свой досуг» («Стансы», 1935)98. Заметим еще, что эпитет лтповый в том же 1935 году встретится в стихотворении «Еще мы жизнью полны в высшей мере…» в сочетании с мотивом чумы: «Еще стрижей довольно и касаток, / Еще комета нас не очуми-ла, / И пишут звездоносно и хвостато / Толковые, лиловые чернила» (речь идет о награждении главного редактора «Комсомольской правды» орденом Красной Звезды в честь десятилетия газеты99).

Теперь вернемся еще раз к циклу «Армения»: «Сытых форелей усатые морды / Несут полицейскую службу / На известковом дне».

Известковое дно здесь указывает на Ленина, в мозгу которого была обнаружена известь. Следовательно, «сытые форели», которые «несут полицейскую службу», — это караул, охраняющий мавзолей Ленина (в 1930 году был построен каменный мавзолей, и в том же году появился цикл «Армения»). В подобном ключе необходимо рассматривать и следующие строки: «О порфирные цокая граниты, / Спотыкается крестьянская лошадка, / Забираясь на лысый цоколь / Государственного звонкого камня»: «Каменному мавзолею предшествовали два деревянных <.. > Мавзолей получил тогда вид “темносерого куба, увенчанного небольшой трехсторонней пирамидой”[3005], с чем, возможно, связано появление метафоры-сравнения: “Спит Москва, как деревянный ларь” (1924). Начавшись деревянным ларем, тема мавзолея через государственный звонкий камень выйдет к метонимическому образу горы, чтобы в 1937 г. завершиться пустячком пирамид, возведенным в законен (и неслучайно в «Путешествии в Армению» упоминается «пирамидальный Дом Правительства»).

Другие строки из того же цикла: «А в Эривани и в Эчмиадзине / Весь воздух выпила огромная гора», — объясняются тем, что «внутри горы бездействует кумир» (1936), и именно он выпил весь воздух (ср. также в «Путешествии в Армению», 1931

— 1932: «Царь Шапух <…> взял верх надо мной, и — хуже того — он взял мой воздух себе. Ассириец держит мое сердце»).

Неудивительно, что этот мотив постоянно разрабатывается Мандельштамом: «И бороться за воздух прожиточный — / Эта слава другим не в пример» («Стихи о неизвестном солдате», 1937), «И, спотыкаясь, мертвый воздух ем» («Куда мне деться в этом январе?», 1937), «Словно темную воду, я пью помутившийся воздух» («Сёстры — тяжесть и нежность…», 1920), «Нельзя дышать, и твердь кишит червями» («Концерт на вокзале», 1921), «Мне с каждым днем дышать всё тяжелее» («Сегодня можно снять декалькомани…», 1931), «И в голосе моем после удушья…» («Стансы», 1935), «Душно — и все-таки до смерти хочется жить» («Колют ресницы…», 1931).

В произведениях Высоцкого также представлены мотивы отсутствия воздуха и удушья: «Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю» /3; 167/, «Задыхаюсь, гнию — так бывает» /2; 271/, «Я задохнусь здесь, в лабиринте: / Наверняка / Из тупика / Выхода нет!» /3; 154/, «И кислород из воздуха исчез» /3; 224/, «Дайте мне глоток другого воздуха!» /2; 167/, «Спасите наши души! / Мы бредим от удушья» /2; 45/.

Сюда примыкает мотив «ватной стены», которая не пропускает никакие звуки.

Мандельштам: «Наши речи за десять шагов не слышны»[3006] [3007] («Мы живем, под собою не чуя страны…», 1933), «Наступает глухота паучья» («Ламарк», 1932[3008]), «И потери звуковые / Из какой вернуть руды?» («Дрожжи мира дорогие…», 1937).

Высоцкий: «Только кажется, кажется, кажется мне, / Что пропустит вперед весна, / Что по нашей стране, что по нашей стране / Пелена спадет, пелена» («За окном

- / Только вьюга, смотри…», 1970), «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму» («Затяжной прыжок», 1972), «Сигналим зря — пурга, и некому помочь» («Дорожная история», 1972), «Не дозовешься никого — / Сигналишь в вату» («51 груз растряс и растерял…», 1975).

Кстати, намерение младшего поэта «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму» как бы противопоставляется безнадежной интонации старшего: «Я пробиться сквозь эту толщу в завтрашний или еще какой день не могу, нет сил» (из разговора с литературоведом Сергеем Рудаковым)[3009].

Соответственно, они одинаково описывают эту «паучью глухоту»: «И как пауте ползет по мне <…>Я слышу грифельные визги <…> И я теперь учу язык, / Который клёкота короче» («Грифельная ода», 1923; с. 467 — 468) ~ «Всё ползло и клокотало. / Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» («Две судьбы», 1977 /5; 462/); и говорят о чуждости им советской реальности.

Лирический герой Высоцкого «в мир вкатился, чуждый нам по духу» («Песня автомобилиста», 1972), «попал в чужую колею» (1972) и пригнал коней к «чужому дому» (1974). Мандельштам же упоминает новое небо — «чужое и безбровое» («А небо будущим беременно…», 1923) — и признаётся: «Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли!» («Грифельная ода», 1923), «С миром державным я был лишь ребячески связан, / Устриц боялся и на гвардейцев