грядущих веков…» (1931) было сказано: «И неправдой искривлен мой рот» (с. 480) (то есть той же Ложью и тем же позором). Вспомним еще стихотворение «Бежит волна-вол ной…» (1935): «Неусыпленная столица волновая / Кривеет, мечется и роет ров в песке».

Тождество «неправда = Сталин» явствует также из сопоставления со стихотворением «Средь народного шума и спеха…» (1937): «Я с дымящей лучиной вхожу / К шестипалой неправде в избу» = «И к нему, в его сердцевину, / Я без пропуска в Кремль вошел» («Я… вхожу» = «Я… вошел»; «К шестипалой неправде» = «к нему»; «в избу» = «в Кремль») (а «без пропуска» Мандельштам шел и в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…», 1920: «Мне не надо пропуска ночного, / Часовых я не боюсь»; однако в концовке «Путешествия в Армения» он захочет попасть к заключенному царю Аршаку и поэтому скажет: «Дайте мне пропуск в крепость Ануш»).

Теперь сопоставим «Неправду» с другими произведениями Высоцкого: «А она из ребячьих пупков / Подает мне горячий отвар» ~ «И секретно ездит в ступе, / Даже без перекладных, / И проезжих варит в супе. / Большей частью молодых» («Песня Соловья-разбойника и его дружков», 1974; АР-12-100).

Из этих цитат видно, что «шестипалая неправда» ведет себя так же, как баба-яга[3025]. Кстати, горячий отвар, который варит неправда, будет варить и Кащей в стихотворении «Оттого все неудачи…» (1936): «Там, где огненными щами / Угощается Кащей, / С говорящими камнями / Он на счастье ждет гостей»[3026]! Причем Кащей не только сам пьет такую похлебку, но и заставляет это делать других: «И сознанье свое затоваривая / Самым огненным бытиём, / Я ль без выбора пью это варево, / Свою голову ем под огнем?» («Стихи о неизвестном солдате», 1937).

Все эти синонимичные образы — «огненные щи», «огненное варево» и «горячий отвар» означают «человечину» («из ребячьих пупков», «свою голову ем под огнем»), так же как у Высоцкого: «Я к русскому духу не очень строга — / Люблю его сваренным в супе» («Куплеты нечистой силы», 1974). А строку «Свою голову ем под огнем» можно сравнить еще со стихотворением «Я скольжу по коричневой пленке…» (1969): «И усталым больным каннибалом, / Что способен лишь сам себя есть, / Я грызу свои руки шакалом: / Это так, это всё, это есть!».

Входя к «шестипалой неправде» в избу, поэт говорит: «Ну а я не дышу, сам не рад <...> Полуспаленка, полутюрьма». А в черновиках «Куполов» (1975) лирического героя Высоцкого повезут в лагерь: «Повезли, а сам-то я не рад стараться, / Как за тридесять земель, за триодиннадпать / Уму-разуму чужому набираться»[3027]. Впрочем, и лирического героя Мандельштама тоже нередко увозят — например, в черновиках стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931): «А не то уводи — да прошу, поскорей — / К шестипалой неправде в избу, / Потому что не волк я по крови своей / И лежать мне в сосновом гробу» (с. 478 — 479), — или в «Отрывках из уничтоженных стихов»: «В год тридцать первый от рожденья века / Я возвратился, нет — читай: насильно / Был возвращен в буддийскую Москву».

Что же касается заключительного обращения к неправде: «Я и сам ведь такой же, кума», — то оно заставляет вспомнить песню Высоцкого «Я скоро буду дохнуть от тоски…» (1969), где поэт сожалеет, что во время застолья, после тоста тамады за Сталина, он пил вино вместе с остальными гостями: «О, как мне жаль, что я и сам такой: / Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже…».

Из других сходств между двумя поэтами стоит отметить сравнение себя с загнанным зверем.

В июне 1929 года Мандельштам обратился с открытым письмом «Ленинградским писателям» по поводу разгромного фельетона в его адрес «Скромный плагиат и развязная халтура», напечатанного «Литгазетой» 7 мая: «После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью медаль. Я требую следствия. Меня затравили как зверя. Слова здесь бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью»[3028].

Позднее данный мотив будет часто встречаться в произведениях Высоцкого: «Мы затравленно мчимся на выстрел <…> Кричат загонщики, и лают псы до рвоты» («Охота на волков», 1968), «Я уверовал в это, / Как загнанный зверь» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «Загнан я, как кабаны, как гончей лось» («Ядовит и зол, ну, словно кобра, я», 1971), «Вы, как псы кабана, / загоняете!» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…», 1971).

В черновом варианте «Открытого письма советским писателям» (начало 1930 года) Мандельштам сетует, что с ним «поступили, как с проституткой, долгие годы гулявшей по желтому билету и наконец-то пойманной за дебош»1[3029]. А в 1977 году Высоцкий выведет себе в образе Правды, которую также судили как продажную женщину: «Дескать, какая-то Б называется Правдой, / Ну а сама пропилась, проспалась догола» («Притча о Правде»; АР-8-162). К этой же песне отсылает нас и следующий эпизод из «Четвертой прозы» (1930) Мандельштама: «…на середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями. То были старцы с жилистыми шеями и маленькими гусиными головами, недостойными носить бремя лет» ~ «Двое блаженных калек протокол составляли / И обзывали дурными словами ее» (сравним заодно у Галича в «Вальсе-балладе про тещу из Иванова», 1966: «Праведные старцы, брызжа пеною, / Обозвали жуликом и Поллоком»). Кстати, образ «дремучего советского леса» фигурирует и у Высоцкого, начиная с «Песни-сказки про нечисть» (1966): «А мужик, купец и воин попадал в дремучий лес <.. > Только всех и видали — словно сгинули».

В вышеупомянутом «Открытом письме советским писателям», а также в предыдущем обращении «Ленинградским писателям» Мандельштам называет автора разгромного фельетона шулером. Сразу же приходит на память песня Высоцкого «У нас вчера с позавчера…» (1967), где советская власть представлена в образе карточных шулеров.

Еще один фрагмент «Открытого письма»: «Я, дорогие товарищи, не ангел в ризах <…> но труженик, чернорабочий слова, переводчик»[3030], - находит аналогию в «Песне Рябого» (1968) Высоцкого: «Не ангелы мы — сплавщики <…> Вкалывал я до зари <.. > Из грунта выколачивал рубли».

В «Четвертой прозе» Мандельштам гневно восклицает в ответ на обвинения в свой адрес: «Какой я к черту писатель'. Пошли вон, дураки!». И в таком же духе