Ежов прибыл на КП бригады сильно заведенным, увидел рабочую карту командира и сразу всё понял. Синий цвет, обозначающий противника, отсутствовал напрочь. Было всё, что положено: исходные позиции, ближайшая задача бригады, время выхода на заданные рубежи. Не было огневых точек, опорных пунктов, мест сосредоточения боевиков! Чья-то заботливая рука аккуратно и дотошно вымарала все плоды его трехмесячной работы.

— Где, когда и у кого получали карты, — спросил он начальника штаба бригады, с трудом разжимая губы, сведенные судорогой от бешенства.

Услышав фамилию и должность, резко развернулся к заместителю:

— Всё слышал? Пулей в контрразведку! — и тут же, оборачиваясь к связисту, — «закрытый» канал на Москву! Быстро!..

Через два дня, отчаянно матерясь, Ежов садился в вертолет, сдав дела и возвращаясь на постоянное место дислокации, а в ушах его шелестели искаженные ЗАС-аппаратурой слова непосредственного начальника:

— Майор! Ты всё правильно сделал и никто в твоей квалификации не сомневается. Просто не можем мы пока трогать этих людей! Совсем! Не можем настолько, что тебя самого прятать придется куда подальше. Кстати, в качестве утешительного приза предлагаю самому выбрать — куда.

— Человек, любящий своих ближних, человек, ненавидящий войну, должен добить врага, чтобы вслед за одной войной не началась другая, — чувствуя, что теряет голос, просипел Ежов.

— Ну, это уже попахивает каким-то экстремизмом, — возмутилась телефонная трубка, — поаккуратнее с выражениями.

— Это сказал генералиссимус Александр Суворов, — уточнил Лешка и повесил трубку.

* * *

— Вольно, разойдись! — устало скомандовал Распутин неуклюжим падаванам. До курсантов им еще расти и расти. Уже третью неделю он по настоятельной просьбе Дальберга преподавал начальную военную подготовку в школе для мальчиков, не внесённой ни в один официальный реестр и не имеющей никаких внешних признаков учебного заведения. Общественная нагрузка «весила» два его легионерских оклада и позволяла не только оптимистично смотреть в семейное будущее в ожидании скорого пополнения и предоставляла о воспитании аристократами своего подрастающего поколения массу непривычной информации, идущей вразрез с бытующими в обществе стереотипами.

Первое, что бросалось в глаза, — по-спартански скромная обстановка классов и комнат общежития, больше похожего на казарму или провинциальную больницу, чем на обитель отпрысков зажиточных и влиятельных «хозяев жизни». Кровать армейского образца, стул, стол, тумбочка. Никакой мишуры, никаких украшений.

Второе — полное отсутствие электроники. Компьютеры, плейеры, приставки, то, что давно и привычно скрашивало досуг постсоветских детей, здесь под прямым недвусмысленным запретом. По рассказам учеников, дома это правило тоже соблюдалось.

Третье — чистописание. Ученики занимались эпистолярным жанром много и часто. Аккуратно фиксировали в дневниках мельчайшие события, свои переживания, сочиняли эссе на заданные темы, просто переписывали разнообразные тексты — от технических инструкций до поэтических конструкций. Писали перьевой ручкой, такими же чернилами, какими пользовались их бабушки и дедушки.

Четвертое — строгая, в полном смысле слова, палочная дисциплина. Никому и в голову не приходило жалеть графов, герцогов, баронов. Получить указкой по пальцам или линейкой по голове во время урока математики было делом естественным, обычным и никаких возражений у именитых учеников не вызывало.

Всё это удивляло и могло даже восхитить, если бы не обстоятельства, не принимаемые Распутиным на уровне базовых инстинктов. В школе всемерно приветствовалось доносительство. «Настучать» на однокурсника среди «товарищей» аристократов считалось делом таким же обыденным, как почистить зубы. Выпускника советской школы и дембеля советской армии такие отношения откровенно вымораживали. Когда после первого урока к нему по очереди подошли несколько «августейших» персон и сообщили о плохом поведении соседей, Распутин поморщился и предложил евродворянам решать споры о допустимом и недопустимом поведении так, как делали это их славные предки времен Людовика XIV и кардинала Ришелье, а именно — на дуэли. И даже предложил свои услуги в качестве секунданта и доктора.

Обалдев от такого неожиданного предложения, ученики впали в глубокую задумчивость и гурьбой отправились доносить директору школы на неадекватного военрука. Как неотложная помощь, прилетел Дальберг, долго о чем-то беседовал с администрацией и с виновниками торжества. По итогам было заключено перемирие. К Распутину ябеды-корябеды больше не подкатывали, но и общая атмосфера резко изменилась с нарочито-доброжелательной на демонстративно-холодную, отчужденную. Он и не навязывался, но с каждым днем находил в «дворянском собрании» все больше и больше черт, привычек и манер, неудобоваримых для советского и постсоветского человека, поэтому после уроков спешил остаться наедине с компьютером и порыться в новостях из России. Сегодня он привычно открыл почту, проскочил глазами россыпь рекламных объявлений и хотел перейти на новостные порталы, как его внимание привлек давно ожидаемый условный сигнал — «Россия — щедрая душа!»

— Ну, слава Богу! — прошептал Григорий, откидываясь на спинку стула, — дождался…

* * *

— Мой источник интересуется, ответы на какие вопросы пробудят интерес ваших коллег к налаживанию двустороннего диалога? — Распутин старательно вкладывал инструкции Ежова в уши примчавшегося Дальберга. — От кого вы ожидаете их услышать и каким образом представляете себе этот диалог?

Дальберг сосредоточенно месил тростью гальку на дорожке школьного сада.

— Мы готовы к диалогу с любой из политических сил, влияющих на принятие государственных решений, — веско отвечал иезуит, — в зависимости от калибра политика будет определён формат будущей встречи и формы ведения диалога, а также определены обоюдоинтересные, имеющие практическое значение темы. Мы ждём, чтобы вступающее с нами в диалог ответственное лицо имело смелость открыто признать возможность и даже необходимость тесного сотрудничества Европы и России, искренне стремилось к самой тесной интеграции во всех возможных отраслях сотрудничества, начиная от сугубо гуманитарных и заканчивая военными…

Все пожелания Петера были Григорием честно законспектированы и переданы Ежову. Москва замолчала, очевидно, обдумывая предложение. А через некоторое время Распутина неожиданно пригласили в замок Дальберга, где он не был ни разу со дня своего последнего визита.

Принимать скромного военнослужащего аристократ изволил не в привычной библиотеке, а в кабинете. Это было некоторым повышением статуса, учитывая щепетильность европейцев в вопросах допуска чужаков в свой дом. Напротив хозяина вокруг банкетного столика расположились еще двое незнакомых Распутину гостей, ближе к дверям — маленький, прилизанный, с живыми, чёрными бегающими глазками, непоседливо подпрыгивающий на месте. Южный темперамент бил через край, сочилсяся из него, как из спелого помидора. Он что-то быстро записывал в свой ежедневник, больше похожий на гроссбух, распухший от всевозможных закладок, визиток и стикеров, торчащих во все стороны и периодически выпадающих на стол. Второй — в глубине кабинета — основательный, фундаментальный, с увесистыми крестьянскими чертами лица и прямым взглядом из под нависающих над глазами