грех, в цехах закончилась смена. Ввалились ребята. Комната, с которой разделался Юрка, — первая от входа. Ребята, конечно, сразу в нее. Замерли на мгновение; Юрка за стеной тоже замер. И посыпалось: «Потрясающе!.. Бесподобно!.. Церковная роспись!.. Мозаика!.. Высший класс!.. Одно слово, братцы, — шик!» Юрка подхватил кисть и бежал через окно (благо прыгать невысоко — первый этаж). Потом выяснилось — переборщил по части мыла и клея. Белил заново, получилось.

Один Булатник ничего не рассказывал. Но ведь и молчать можно так, что всем приятно.

Встречу оборвал обед. Пришлось расставаться: после обеда мертвый час — все равно посетителей выставят. Впрочем, дольше — не всегда лучше. Пожалуй, именно тогда и хорошо прощаться, когда желание быть вместе не пошло на убыль ни у той, ни у другой стороны.

V

Захар Кондратьевич Городилов, младший брат Ивана Грозы, был в депо человеком малоприметным. Работал исправно, не ленился, но, что называется, с неба звезд не хватал. Один машинист любит скорости — так рванет по перегону, что только зажмуривайся, другому подавай состав поувесистей, третий отличится экономией топлива, четвертый — высоким межремонтным пробегом машины. Словом, в каждом своя изюминка. Захар же ни в чем выше среднего уровня не поднимался. Впрочем, он никому не завидовал, безвестностью не тяготился и полагал, что при своей малограмотности и без того здорово преуспел в жизни.

В личном деле Захара Кондратьевича против графы «образование» значилось — низшее. Несколько лет назад в депо набралось бы изрядное число таких машинистов. При случае где-нибудь в «брехаловке» проезжались на собственный счет:

— Образование — семилетка на двоих.

— Три класса, четвертый коридор.

Но когда в пятидесятых годах на транспорте четко определилась линия на замену паровозов электровозами и тепловозами, когда в депо почувствовали, что не вечно висеть над Крутоярском-вторым угольному дымочку, машинисты потянулись в вечернюю школу. Кто с охотой, а кто и поневоле. Понимали: коли не собираешься сойти с главного хода жизни — учись. Без образования, хотя бы семилетнего, на электровозы или тепловозы не пустят, даже на курсы переквалификации не зачислят.

Захар Кондратьевич в школу не записался: не то чтобы проглядел он поход своих почтенных сверстников в науку, а как-то недооценил, недоосмыслил его. Только что отстроился. Дом, в котором жил до сих пор, поменьше, похудее, продал. Удачно купил корову; свинью и прежде держал. На новой, завидной просторной усадьбе развел огород, заложил сад. В магазин только и ходил что за хлебом, сахаром да чаем — остальное свое. Вино и то покупать не надо — жена бражку варила, не уступит шампанскому: и сладкая, и хмельная, и шипучести вдоволь.

Детство Захара Кондратьевича было голодное, нищее — сиротами с братом остались; юность трудная — по деревням колодцы рыл. В тридцатых годах вслед за братом определился на транспорт. Начал чистильщиком кочегарных канав. Едва выбился в помощники машиниста — война. Лишь в последние годы и зажил в свое удовольствие.

В тот день, когда сирена первого тепловоза прозвучала над Лошкарями, Захар Кондратьевич в городе купил ослика. От парома до поселка тащился с ним на «своих двоих». Добрался до поселка, уже смеркалось. Все-таки пошел не улицей, а задами. Захар Кондратьевич жил в дальнем краю Новых Лошкарей. Усадьба его была самая последняя на склоне той горы, по березовому подолу которой рассыпались дома поселка.

Только взялся за ворота, услышал окрик:

— Эй, Захар, погоди маленько!

Обернулся. Дорогу переходил сосед. Да не один, с другом — оба машинисты.

— Откуда это ты привел?

— Купил.

— Купил?!

Друзья схватились за животы.

— Ну и покупка!

— Да зачем он тебе?

Захар многозначительно повел маленькой, птичьей головой:

— Еще как сгодится… Навоз возить, сено… Мало ли…

— Собственный грузовой транспорт, значит. Машина «рено», имеет две части: «тпру» и «но».

— Техника атомного века.

Друзья опять принялись хохотать.

— Ладно вам ржать-то! — Обиженный Захар Кондратьевич толкнул ворота.

Сосед задержал его.

— Ступай-ка, Захар, побыстрее в депо. Там есть штука поинтереснее твоей.

— А что?

— Тепловоз.

— Врешь!

Сосед посерьезнел.

— Нет, Захар Кондратьевич, не вру.

Это было как гром среди ясного неба. А ведь знал, что ожидались в депо тепловозы, ведь видел, как уезжали машинисты на курсы переподготовки. Знал, видел и отмахивался — как-нибудь обойдется.

Через несколько дней вызвали его к Лихошерстнову.

— Принимай, Захар Кондратьевич, сорок седьмую у Кряжева, — сказал начальник депо. — Ставим тебя на ней старшим. Не подкачай. Сам понимаешь, какая машина.

На сорок седьмую, да еще старшим! Казалось, обалдеть бы от радости, а тут, наоборот, тяжелее сделалось на душе. Чувствовал Захар: внезапно свалившиеся на него почести эти лишь подтверждали близость иных, горьких перемен в его судьбе.

Расчет администрации был прост. Сорок седьмую надо задержать в депо как можно дольше. Пусть она последней покинет Крутоярск-второй. А коли так, лучше послать туда машиниста, которому все равно не переходить на тепловоз. По крайней мере у знаменитой машины до конца ее службы в Крутоярске-втором будет один хозяин.

Так в октябре 1958 года принял Захар Кондратьевич прославленный локомотив, получил старшинство. Золотая осень. А что за ней?..

Вернувшись из очередного рейса и поставив машину на одном из экипировочных путей, Захар направился было к нарядчику, отдать маршрутный лист, как встретился с Кряжевым и Шиком.

Кряжев молча поздоровался.

— Ты чо ненастьем глядишь? — улыбнулся Захар Кондратьевич.

Вместо ответа Кряжев прошелся взглядом по локомотиву.

— Соскучился по своей? — снова заговорил Городилов.

— Соскучился… — хмуро подтвердил Кряжев. — Хочу проведать.

— Ну, ну, давай. Я сейчас, вот маршрутный лист отнесу.

Захар Кондратьевич хотел было двинуться дальше, но Кряжев, кивнув на лобовую часть паровоза, заметил:

— Звезду-то протирать надо.

— Посля протрем. Накажу Хисуну, — ответил Городилов.

Кузьма снова покосился на то место, где была укреплена стальная никелированная звезда.

— Ветошью пройтись не велик труд. Она же у вас скоро черная станет.

— Сказал, протрем, — Захар Кондратьевич недовольно дернул маленькой головой. — Эка важность.

Кряжев пошел вдоль паровоза. Его преемник двинулся за ним. Захар Кондратьевич много выше Кряжева ростом — Кряжев сделает два шага, Захар — один.

— Что это, у вас на паровозе краски нет, что ли? — заговорил Кузьма. — Колеса облупились. Неужели не замечаете, что подновить надо?

Ему самому не нравилось, что он отчитывает в присутствии Юрки немолодого уже человека, старшего машиниста, не нравилось, что он вдруг изменил своей всегдашней осмотрительности в суждениях. Не нравилось, что и начал он, в сущности, с пустяков — не почищена звезда, не подкрашены колеса. По-настоящему-то следовало бы осмотреть все, а уж потом побеседовать со старшим машинистом один на один. Но Кузьма ничего не мог поделать со своим испорченным настроением, своей раздраженностью и говорил о первом попавшемся на глаза, следуя не столько соображениям дела, сколько