сам каждую дощечку. А я пролетарий, меня, будь любезен, обслужи… Ну, давай по маленькой, перед шаньгами-то.

Выпили, закусили холодной телятиной. Захар усмехнулся, крутанул головой:

— Умеешь ты свое взять. Маляр и тот казенный. Я бы нипочем не добился.

— С кем считаются, а с кем и нет.

— Это верно.

Захар вздохнул.

— Как полагаешь с работой устраиваться, Иван? Надумал что?

— Как же! Переведусь в город, в пассажирское депо. Уже заявление написал.

— В городе-то небось своих хоть пруд пруди.

— Потеснятся.

Вошла хозяйка, неся на блюде горку дымящихся шанег.

— Чтобы классному машинисту да места не дать! — возмущенно вставила она, водружая блюдо на стол. — Скорее Лихошерстнов или Тавровый без должностей останутся, чем Ваня без машины.

Старший Городилов подхватил шаньгу на кончики согнутых пальцев — как блюдечко. Поднес ко рту, подул. Пшеничный сочень слегка прогнулся, на ладонь капнуло масло. Иван быстро слизал его и откусил добрую половину шаньги.

— Пускай попробуют не дать машину! — сказал он, работая полным ртом. Губы его маслено блестели. — Вырву! До Москвы дойду, до министра, до ЦК партии… Не то что своего места не уступлю, даже в пустяке каком-нибудь не позволю себя ущемить. Я кадровый машинист. Не сопляк, вроде Кузьки Кряжева. У меня орден. А за что орден? За безупречную и долголетнюю работу на транспорте. Безупречную и долголетнюю, ясно?.. Наваливайся на шаньги-то. Только и вкус, пока горячие.

Некоторое время братья безмолвствовали, отдавая должное стряпне. Хозяйка принесла соленья: на одной тарелке грибы, на другой мелкорубленая капуста с клюквой и огурчики. Присела за стол, одна заняла больше пространства, чем оба ее сухопарых компаньона. Выпила вместе с мужчинами водочки, чуть перекусила и снова поднялась.

— У меня еще творожники пекутся. Как раз подоспеют на верхосытку. Кушай, Захар! — Она придвинула свояку блюдечко с горячим маслом. — Макай шаньги-то, вкуснее.

Она выкатилась на кухню, загремела печной заслонкой.

— Ладно, устроишься ты в городе, — возобновил разговор младший Городилов. — А ежели пассажирские тепловозы пришлют, тогда как?

— Ну-у, хватил! — Иван махнул рукой. — Пассажирские тепловозы еще сделать надо. До них две пятилетки пройдет. Скажи лучше, как сам-то намерен жить?

— Не знаю, — вздохнул Захар. — Надумал было продать дом, уехать куда подальше, чтобы и не пахло тепловозами. А теперь, как зачал вот газеты читать, журнал надысь проштудировал, вижу — не выход это. Переедешь на другое отделение, а тепловозы те, чего доброго, и туды подоспеют. Опять бежать? На цыганский манер счастья искать? Нет, не годится. Переезд-от, он хуже пожара. Продашь дом по дешевке, купишь втридорога. А по дороге и остальные манатки растеряешь. Здесь буду свой век доживать… Как полагаешь, до весны на сорок седьмой продержусь?

— Дольше, — убежденно заметил Иван. — Чтобы весь парк заменить, не менее года потребуется.

— Посля на малые серии попрошусь, — продолжил Захар, — либо на маневровые. Может, пошлют. А нет — в слесаря, что поделаешь.

— Хватит тебе молоть-то! — Иван дернул острым подбородком. — В слесаря!

Он налил в стопки, не дожидаясь брата, выпил. Поддел вилкой капусты, смачно захрустел ею.

— Не будь ты, Захар, овцой. Не давай себя стричь. В слесаря!.. Кто позволит? Я первый против такого безобразия восстану. Не допущу!..

Иван захмелел. Разговаривая, размахивал руками и все ближе надвигался на брата.

— Довольно им потакать. Поустраивались на тепленькие места, ходят ручки в брючки…

Он потерял нить беседы. Собственное — застарелое, наболевшее — пробудилось в нем.

— …Творят что хотят. Ни стыда, ни совести… Что я им худого сделал? Что? Велел тогда в Затонье двести тонн отцепить? Мое право. Я лучше знаю, сколько моя машина берет. Разве можно ее с кряжевской по мощности равнять? А меня — в карикатуру. Мало того, всяческое измывательство на собраниях. Это что? Это же произвол. Зато Кряжеву кругом блат. А почему? Потому, что Лихому выгодно козырять — мой воспитанник. Конечно, чем Кузьме не жизнь! Сыр в масле катается. В сентябре четыре с половиной тысячи рубликов выгнал. Нам с тобой и не приснится.

Иван допил из стопки, закусил шаньгой, предварительно скребнув ею по застывшему в блюдечке маслу.

— Теперь погляди, что в партбюро творится, — заговорил он снова, тыча брата в грудь длинным сухоньким пальцем. — Безобразие, да и только! Секретарь разложился, Максимка Добрынин разложился. Лихой своего закадычного дружка покрывает, а Овинский под их дудку пляшет, потому что у самого грехов полным-полна коробушка.

Хозяйка внесла творожные ватрушки. Она слышала мужа из кухни и с ходу вступила в разговор:

— Два месяца, как Ваня в райком написал, а Овинский с Лихошерстновым ни бе, ни ме, ни кукареку. Только наобещали на собрании — разберемся, обсудим. Водят всех за нос.

— Живет Максим-то с женой, чего еще разбирать, — заметил Захар.

— Правильно, живет, — подтвердил Иван. — А почему? Потому, что я письмо написал.

— Кабы Ваня не написал, распалась семья.

— Точно! — мотнул головой хозяин. — И Овинского к порядку призову. Вот решу свои дела насчет работы и призову. Думают, я смирился. Дудки! Не отступлюсь от правды!..

Уже стемнело, когда Захар Кондратьевич возвращался из гостей домой. Под сапогами поскрипывал снег, с хрустом рушился ледок, что покрыл сухие, вымерзшие ямки на неровном тротуаре.

Внезапно потянуло запахом керосина. Навстречу Захару шел человек в долгополой одежде. С приближением его запах усиливался. В чистом, свежем, с морозцем воздухе он был особенно разителен. Человек поравнялся с Захаром Кондратьевичем. Кондуктор. Спешил на работу, нес с собой поездные керосиновые фонари.

Запах горючего породил в Захаре Кондратьевиче смутное беспокойство. Отдалившись от кондуктора, Городилов вспомнил — именно так, до тошноты остро, пахнет горючим от тепловозов. «А кондуктору безразлично, что тепловоз, что паровоз. Сидит себе на тормозной площадке», — с горечью подумал Захар Кондратьевич.

Знакомая тоскливая боль зашевелилась в нем.

VI

Пользуясь отсутствием мужа, Антонина Леонтьевна расположилась на его письменном столе. Она кроила домашнее платье для дочери. Стол Федора Гавриловича устраивал ее не только своей обширностью, но и тем, что стоял он возле окон, выходивших во двор, и Антонина Леонтьевна могла наблюдать за внуком, которого она выпустила гулять. Хотя огороженный глухим кирпичным забором двор не таил в себе никаких опасностей для Алеши, Антонина Леонтьевна боялась терять мальчика из виду.

Покойную тишину комнат нарушало лишь потрескивание дров в двух голландских печках, топившихся в противоположных концах дома — в прихожей и спальне Федора Гавриловича и Антонины Леонтьевны. Как обычно, в первой половине дня Ира была в техникуме. Самого же Таврового не было даже в Крутоярске: он уехал в управление дороги.

Антонина Леонтьевна видела в окно, с каким увлечением Алеша забавлялся первым в нынешнем году снегом. Толкая впереди себя лопатку, он пробегал через весь двор.