отвратительно счастливы, что никто не сможет нас вынести. Мы сами себя едва сможем выносить. Вот увидишь.

«Как?! Как все это у нас получится?! — вот что мне надо было прокричать тогда. — Ты — Солнце, а я — Луна. Ты железо, а я сталь. Мы не прогнемся, и мы не изменимся». Но вместо этого я подошла к нему и, обняв за невероятно широкие плечи, поцеловала, проглотив все свои сомнения и страхи, а вместе с ними и свой здравый смысл.

— Я так тебя люблю, — сказала я.

Глава 51

На книгу «По ком звонит колокол» начали выходить рецензии, которые изобиловали не столько восторгом, сколько пароксизмом восторга. Даже самые стойкие критики не могли отрицать силу книги и значимость работы Эрнеста. «Атлантика» называла роман «редким и прекрасным», полным «силы и жестокости». В «Нью-Йорк таймс» говорилось, что это «самая полная, правдивая и глубокая» вещь, написанная Хемингуэем. «Сатердей ревью» сочла книгу «одним из лучших и богатейших романов последнего десятилетия». Но заметка, которая осчастливила Эрнеста и цитировалась всю осень, оказалась от Эдмунда Уилсона. В течение многих лет он был крайне разочарован творчеством Эрнеста и самим Эрнестом, но в этот раз он трубил повсюду, что «творец Хемингуэй снова с нами; и это похоже на возвращение старого доброго друга».

Поскольку я могла видеть все происходящее изнутри, невозможно было не заметить, как успех этого романа излечил все остальные издательские разочарования. Боль отпала, как железная чешуя, — и не потому, что все полюбили книгу, хотя и это было чудесно, а потому, что Эрнест сам излечил свои болезни. Почти десять лет его обвиняли в том, что он ведет себя как мачо, пишет прозу, которая «сродни накладным волосам на груди», как язвительно писал Макс Истмен, обругав Хемингуэя на всю Америку. Но Эрнест знал, что в нем есть что-то еще, и он отправился в Испанию, чтобы найти это, чтобы получить доступ к простейшему опыту, который, как он знал, вернет его к жизни писателя. И это сработало блестяще. Он написал идеальную книгу, которая поможет преодолеть дальнейшие сомнения критиков в его способностях и успокоить демонов в собственной голове.

Радовало и то, что книгу просто сметали с полок.

— Как ледяной дайкири в аду, — сказал Эрнест о цифрах продаж, присланных Максом Перкинсом.

— Так и бывает, когда боги на нашей стороне. Теперь можешь отдохнуть.

— Отдых — это ерунда. Пришло время повеселиться.

Мы приехали в Сан-Валли в разгар сезона. Рекламная кампания, похоже, сработала, потому что в гостинице было полно светских львиц и знаменитостей. Все вокруг выглядело как декорация к фильму, и вполне могло ею быть. Никто не говорил ни о Гитлере, ни о последних катастрофах, о которых сообщало радио, — вообще ни о чем, кроме фильмов, которые они только что посмотрели, или только что сняли, или хотели снять. Мне казалось, что все это невероятно поверхностно и недальновидно, но так как Голливуд с увлечением занялся экранизацией книги Эрнеста, это было единственное, о чем он мог думать. Поэтому я решила держать свое мнение при себе.

Дороти Паркер надеялась написать сценарий.

— Только через мой труп, — сказал он, когда она фтошла подальше.

— Она пишет очень остроумно, — заметила я.

— Это как раз противоположно тому, что представляет ценность для любого.

— Да, — согласилась я, про себя подумав, что Сан-Валли — неподходящее место, чтобы даже упоминать о ценностях.

В один из дней приехал Гэри Купер со своей очень красивой и ухоженной женой Рокки. Все считали его фаворитом на роль Роберта Джордана, но роль Марии все еще была не занята.

— Что насчет Ингрид Бергман? — предложил Купер за выпивкой.

Когда он наклонился к своему переполненному бокалу мартини, я заметила, насколько идеально, не сковывая движения, сидит на нем пиджак. Эрнест носил одну и ту же рубашку целыми днями, и я почти забыла, как хорошо мужчина может выглядеть в правильной одежде. Купер выглядел бы еще лучше, если бы умел вести себя тише, но они с Эрнестом только начали свои обсуждения.

— А может, Марти? — спросил Эрнест. — Она настоящая Мария.

— Я же не умею играть!

— Ты была бы великолепна и сыграла бы ее честно, просто и правдиво.

Рокки скользнула по мне взглядом. На ней была сетчатая шляпка и блестящая соболиная накидка, на губах — темно-красная помада. А затем спросила:

— Хм. Кто еще? Гарбо идеально бы подошла.

— С этими ее накладными ресницами? Не подходит. — Эрнест двумя быстрыми движениями руки подозвал официанта.

Наши бокалы были еще наполовину полны, но теперь, когда Эрнест не писал, он вел себя именно так. Отпала необходимость следить за временем, и похмелье на следующий день было неважно, ведь можно просто проспать весь день.

— Тогда надо без ресниц, — спокойно сказал Купер.

Признаться, все шло гладко, но разговор тянулся бесконечно, скучный, пустой и искусственный, и я перестала слушать.

— Неужели фильм так важен? — спросила я у Эрнеста позже. — Книга сама по себе уже прекрасна.

— Деньги не помешают, — ответил он. — Ты же знаешь. Паулина будет требовать алименты, пока я не умру. И налоги вдруг стали такими, что, похоже, придется затянуть пояс.

— Хорошо. Я просто думаю, что писатели, которые потакают Голливуду, становятся мягкими и бесхребетными. Слишком сытыми. Пожалуйста, скажи мне, что тебя не засосет во все это. Я этого не вынесу.

— Не думаю, что могу такое пообещать, особенно после того, что случилось со Скоттом.

Он имел в виду Фицджеральда. Все знали, что, как только тот заключил контракт с «МГМ»[20], он почти ничего не написал и превратился в печального, бесхребетного и сильно пьющего человека, изо всех сил старающегося угодить всем и совершенно позабывшего о том, что двигало его работой и что действительно имело значение. Трудно было представить себе что-то более трагичное.

Но даже если Эрнест втайне и вспоминал о Скотте, считая его судьбу предостережением, в компании он первый оказывался с бокалом в руке, говорил громче и убедительнее остальных и не терял запал даже в предрассветные часы, в то время как я едва могла держать голову. Когда весь мир погружался в хаос, бесконечные сплетни, виски с содовой и льдом, изысканное меню казались мне абсолютно бессмысленными, как спор о том, сколько ангелов может уместиться на булавочной головке.

Как только Гитлер завоевал Францию, он перевел взгляд на другой берег Ла-Манша и послал свои бомбардировщики на Лондон. Позже эту операцию назовут «Большой блиц». Весь сентябрь и октябрь, ночь за ночью, неделя за неделей продолжались налеты, опустошавшие