что его до полусмерти избили — и что мерзкое самое, и женщину избили — и все по блажи своей, что дозволено им все, что купили они власть… Когда бандиты были, они тоже куролесили, но, куролеся, знали, что попадись они — посадят их. А сегодняшние купцы не боятся этого. Вот где беспредел-то, вот где страх настоящий. Вот где гибель России. Не должен купец на Руси править, иначе погибнет Россия… И гибнет уже, — произнес он, вздохнув. Бандит хоть и злодей, но понимает, что русский он. Брата своего за бутылку зарежет, а случишь что, за Россию костьми ляжет. А купец — он и ножа никогда в руках не держал, а для России — первый враг. Потому как нет у купца родины, ему деньги дороже.

— Да, — согласился Толян, — доллар правит миром. А ты говорил, что нет, — глянул он на Феликса, — и сам же вот такое нам рассказал. А и бандитов-казачков сейчас нет, — подумав, сказал он. — Одна шантрапа, какая за червонец насмерть человека запинает, и делов только. Вот и вся романтика. А хуже, что прыщавый пэпээсник это будет — этой шантрапой — за червонец запинает.

— Потому как лакей он купеческий, — произнес Феликс, и что-то скорбное в лице его появилось, даже зябко стало, глядя на это всегда доброе, изменившееся теперь его лицо. Не по себе всем от этого стало.

— Да ладно, брось, Феликс, — произнес негромко Толян. — Пошли уж работать, что ли.

— За державу, Толя, обидно, — не глядя на него, словно сам себе, произнес Феликс, — а так что, так оно, конечно, ладно… Пошли уж.

— Пошли, Верещагин ты наш, — подзадорил его и Леха, — только не заводи баркас!

Уже через час за работой забыли все и о бандитах и о коммерсантах. Теперь вновь были трубы, вентиля, краны, подвалы и грязь, и озлобленные жильцы, у которых рвались, гнили и текли все эти трубы, и которым не было дела до державы, им до труб своих было дело и до слесарей, так долго не приезжавших на их вызовы. Тем быстрее слесаря ненавидели жильцов, ненавидевших слесарей, и разговоров было все больше о выпивке, Лехино зубоскальство, ругань Толяна и Сингапурова нерадивость в работе. Трудно ему было, оттого и материли его, и больше оттого, что он — художник. В этом и Толян, и Леха видели первую причину его бестолковости в работе.

Один раз он заикнулся, что он художник. Раз двадцать успел об этом пожалеть. Толян как привязался к нему.

— Вот ты художник, вот расскажи нам, вот что за хрень такая — Пикассо, или этот «Черный квадрат», вот что в нем? Это же хрень, у меня дочь лучше рисует, ну вот объясни мне, может, я чего не понимаю? — Почему-то Пикассо и «Черный квадрат» до живого задевали его. Узнав, что теперь с ним работает художник, Толян крайне заинтересовался, даже какое-то нездоровое возбуждение появилось в его взгляде, словно он только и ждал случая повстречаться с художником и выяснить — что же это за хрень такая, этот Пикассо и этот «Черный квадрат». Казалось, что это волновало его всю жизнь, и вот подвернулся случай — всю правду выяснить. «Черный квадрат» непросто интересовал его, он точно оскорблял Толяна своим существованием; доводил до негодования.

— Что ты к парню пристал? — говорил Феликс. — Может, он сам не любит этого Пикассо, ведь правда, Федор? — в надежде глядел он на Сингапура.

— Нет, пусть объяснит мне, — заводился Толян. — Пусть объяснит, чего они всё высматривают все в этом квадрате, чего они там все видят? Почему я не вижу, а они, все эти умники с дипломами, видят. Дурят русского человека Пикассо этим, квадратами этими. Издеваются над нами, за дураков держат. Значит, они видят, значит, они понимают, а мы — нет, мы, значит, быдло.

— Тебе-то это зачем — понимать это? — не выдержав, чуть слышно, с трудом сдерживаясь, взглянул на него Сингапур.

— Мне это зачем? — Толян возмутился, его по-настоящему оскорбил такой вопрос. — Я тебе скажу, зачем мне это! — он уставился на Сингапура. — Я тебе скажу, зачем мне это, я тебе вот так скажу: Этому бы Пикассо к нам бы на работу, чтобы он по подвалам в дерьме полазил, хлебнул бы всласть вот этого бы искусства, тогда бы поглядел я, какие он бы там квадраты и параллелепипеды рисовал. Вот нагляделся бы он в этих черных подвалах… и космос бы увидел… и всякую там… вселенную. Вот он где настоящий Черный квадрат — наша работа. А то художники, творческие натуры… Поглядел бы я тогда на этих художников. — Очень хотел Толян этим задеть Сингапура и глядел он на него ядовито и с каким-то вызовом.

— Ну, хватит тебе, — возмутился Феликс. — Зачем парня обижаешь. Неважно он работает, но научится. Ты, поди, сам сперва не ахти как… — Феликс улыбнулся. — Не обращай, Федор, на него внимания, все у тебя получится, ты еще в начальники выбьешься, и будешь командовать над такими вот обормотами. Главное, что ты непьющий, а остальное все получится, — обнадежил он.

— Во-во — в начальники! Правильно, — не успокаивался Толян, — а мы быдло, мы и так, мы в Пикассо не понимаем, — поюродствовал он.

— А с чего ты взял, что он любит Пикассо? — встрял и Леха.

— Да у него на лице это написано, — не задумываясь, ответил Толян. — Ты на его морду посмотри, у него же морда нерусская. — А это уже был вызов и перебор, Толян понял это. — Да? — морда нерусская, — уже в шутку сказал он, по плечу Сингапура похлопал. — Ты не обижайся, на обиженных — сам знаешь что. работа у нас такая, с мое поработаешь — ого-го! — засмеялся он. — Все нормально, — хлопал он Сингапура по плечу, — все нормально. Ну, что, — сказал он уже всем, — поговорили и будет. Надо работать. Пошли.

Ничего не ответил Сингапур. Вторую смену он только работал, а его тошнило уже от этой работы, в дрожь бросало от одной мысли, что опять в подвал, в это дерьмо, с этими слесарями.

Что-то скотское было во всем этом. И сами люди, к которым они приезжали на вызовы, смотрели на них, как на скотов. Вторую смену работал он, и странное чувство — что еще немного, еще месяц и сам он поверит, что оскотинился он. Не замечал он за собой такой внезапной брезгливости к грязи; впрочем, сам он не отличался особой чистоплотностью, но его грязь была другая — краска. Он привык к ней, он не замечал ее, он не считал ее за