— Это такие дела, чурбан ты нерусский, деньги давай, да?

— Ты, почему так ругаешься. Я сейчас своих ребят позову.

— Я сейчас своих позову, узкоглазая тварь. Ты чего здесь делаешь? Ты зачем сюда приперся? Вали в свой чуркистан, а мы на своей земле. Деньги давай, а то, — он переложил лом из одной руки в другую, забросил на плечо. — Не доводи, чурка, до греха русского человека.

Леха с Сингапуром молча наблюдали. Впрочем, Леха, так, невзначай, достал из-за пояса гаечный ключ.

— Почему так дорого? — словно ища поддержки, глянул узбек на Леху; увидел у него ключ. — Вы — бандиты? — вырвалось у него.

— Ноу, вэ а раше, — сурово ответил Леха. Сингапур невольно хмыкнул.

— Не понятно говоришь, — в растерянности произнес узбек, глядя то на лом, то на ключ.

— Быва-ает, — ответил Леха, теперь изображая равнодушие; и зевнуть постарался.

— Вот ты умный человек, — теперь узбек обратился к молчаливому Сингапуру, — сразу видно, что умный, давай свою цену.

Сингапур отвернулся, противно ему все это было.

— Ты, видно, тоже умный, — узбек глядел на Леху, — дай другую цену.

— Мы тут все не дураки, — напомнил и о себе Толян; переложил лом на другое плечо.

— Дай другую цену, — узбек глядел на Леху.

— Пятьсот, — сказал Леха.

— Дорогой, давай четыреста.

— И хлеба, — подумав, согласился Леха. — Белого. — Толян локтем толкнул его. — И черного, — добавил Леха.

Узбек нехотя, очень медленно отсчитал четыре сотни. Девушка принесла два батона белого и две буханки черного. Взяв деньги, хлеб, слесари вышли из кабинета.

— О! — Леха увидел булочки с изюмом.

— Мы на это не договаривались! — воспротивился узбек.

— Договаривались-договаривались, — Леха бесцеремонно набрал, сколько мог булочек. — Мы на своей земле, — приговаривал он, распихивая булочки по карманам.

Наконец, вышли на улицу. Слесари довольные и гордые, узбек обиженный и недовольный.

— Дорогой, — глянул он на Толяна, даже улыбнулся, — дорогой, вы обманули меня, скажи честно… Ведь уже взяли деньги, скажи честно, сколько это стоит?

— Семьсот, — отрезал Толян. Слесаря сели в машину.

— Толян, — Леха хитро глянул на него, — зачем тебе черный хлеб? Тебе белого мало?

Толян смутился: — Хомячка покормить, — даже потупившись, признался он. — Дочка купила, кормить его надо, — он искоса глянул на Леху, казалось, он еще больше смутился от своего признания. — Дочка купила, — видно, что оправдываясь, повторил он, — в зоомагазине.

— Они же вонючие, эти хомячки, — сморщившись, сказал Леха.

— Поговори мне еще, — осадил его Толян. — Сам как будто в белом ходишь, фраер нашелся. Вонючие, — передразнил он.

— Хм, хомячка покормить, — усмехнулся и Феликс. И почему-то всем стало даже приятно, что дочка у Толяна хомячка в зоомагазине купила. Сидели молча, в окно смотрели, думали о чем-то, о своем. Так молча и доехали до своего управления. Словно и не было этой безумной ночи.

Когда вышли из машины, зашли в раздевалку. Толян поровну разделил заработанные за смену деньги.

— Нет, спасибо, — отказался Сингапур.

— Что так? — удивился Толян.

— Я не буду больше с вами работать. Противно мне это, — ответил он. Переоделся, оставил форму и ушел.

— Хоть бы помылся, — в след ему негромко сказал Леха, — прав ты, Толян, морда он нерусская. Ну что, бухнем? — подмигнул, и даже по плечу Толяна хлопнул.

8

В десять вечера все было готово к встрече Христова Воскресенья. До крестного хода уговор был не пить, девушки внимательно за этим следили, попрятав все спиртное, даже пиво. Парни не спорили — раз положено так — не пить до первой звезды, решили строго следовать этому закону. Кое-кто, конечно, выпил пивка, но совсем чуть-чуть, что называется, только для запаха. Аргумент у выпивших был один — мы люди нерелигиозные, так что нам можно, и со знанием еще замечали, что давно стемнело, и первая звезда, значит, давно появилась. Впрочем, небо было пасмурным и так затянуто облаками, что ни о каких звездах и речи не было. К тому же час Воскресенья теперь встречали в полночь, как и Новый год, и это еще больше оправдывало выпивших только для запаха: Раз уже и время перенесли, то значит, и … — и так далее. Вообще, так получалось, что все разговоры, так или иначе, сводились к божественному. Впервые было решено собраться и отпраздновать Христово Воскресенье. Опыт подобных празднований какой-то уже был — Рождество встречали. Понравилось. Ровно в полночь откупорили шампанское и с возгласами: С Рождеством! Ура! Хеппи бёвздей Христос! — чокались и пили, и закусывали — весело было. С Воскресеньем все казалось сложнее. Здесь встречать праздник следовало не за праздничным столом, а возле церкви, и главное, участвовать в крестном ходе. С одной стороны это смущало, не всех, но некоторым это казалось лишним и даже скучным. Почему бы, никак и Рождество — сразу не за столом? Зачем куда-то в полночь тащиться и… зачем все это? С другой же стороны — новые впечатления… и все такое. Было даже решено отстоять всю пасхальную службу. Некоторые даже и постились, правда, всего две девушки, Оля и Тамара, милые, обе толстушки и хохотушки, матершинницы беспросветные, водку могли пить хлещи парней, но что парни знали наверно, обе даже не целованные, не говоря уже об остальном; вот разберись после в этих девчонках… Они первые попрятали все спиртное и принесли освещенные яйца и куличи, и следили, чтобы все вели себя подобающе празднику. Остальным все это было в новинку — в своем роде игра, и все с удовольствием в нее играли, представляя и обсуждая, как оно все будет и сам ход богослужения. Все-таки до четырех утра… но раз в год, для впечатления можно и до четырех утра постоять. Настрой был у всех серьезный и соответствующий празднику. Кроме Оли и Тамары были еще две девушки — Настя и… Настя, чтобы не путаться, одну звали стася. Обе терпеть не могли этих девок, но снисходительно терпели их, особенно Стася, она слишком снисходительно их терпела, даже обращалась к ним на вы, что немало раздражало что Олю, что Тамару. Все они вместе были лишь потому, что все четверо были влюблены в одного парня, в Громова Вадима. Он, и правда, был высокий, спортсмен, но… кто его поймет, тактика у него, что ли такая… за все время, за все три курса — хоть бы с одной… Не понимали его, но и бог с ним, он всегда был себе на уме. И теперь он все стоял в сторонке и молча слушал, сложив руки на груди. А разговоры велись не на какие-нибудь, а