Доброва тщательно спрятала дневник и уехала. Она не взяла с собой в Ведьмино тетрадь. Во-первых, ситуация была изжита, Люба освободилась от тяжелых раздумий. Во-вторых, новой темы для записей не возникло. Вдохновение посещало Любу нерегулярно, порой ей приходилось несколько месяцев ждать, пока в голове выстраивалась нужная цепочка. В-третьих, жить на раскопках Любочке предстояло в общей женской палатке, неразумно вести дневник при посторонних.

Олег Евгеньевич вскочил, добежал до окна, открыл его. В комнату проникла осенняя сырость.

– Представляете, как себя почувствовала Люба, когда восьмого июня, словно прочитав ее дневник, в лагерь заявился дед и стал вещать о проклятии?

Настал мой черед вскакивать из кресла:

– Вы хотите меня уверить, что Люба не имеет никакого отношения к череде смертей?

– Ни малейшего, – отрезал Олег Евгеньевич.

– Но она в деталях описала… – начала я.

Медов тут же поднял руку:

– Стоп! Каким местом вы слушали? Любовь заполнила дневник до отъезда в лагерь!

– И откуда вам сие известно? – засмеялась я.

– От Любы, – серьезно ответил он.

– Нечего сказать, надежный источник, – съязвила я.

Олег Евгеньевич вернулся к дивану.

– Здесь снова встает вопрос о вашем непрофессионализме. Я знал о Любаше все, мне она не могла врать.

– Правда? – усомнилась я. – В честность Добровой мне верится с трудом. Она всю жизнь всех обманывала: мужа, Бутрова, Галину. Прикидывалась одним человеком – являлась, по сути, другим.

– Именно по этой причине она никогда не лгала мне, – торжественно заявил Олег Евгеньевич. – Сейчас придется объяснять вам то, что знает каждый студент третьего курса психфака. Поверьте, мне Любаша сообщала исключительно правду, одну правду и ничего, кроме правды. Любочка придумала историю в дневнике, а некая таинственная сила начала воплощать ее замысел. Как это могло случиться?

– Напрашивается один ответ, – без задержки отреагировала я. – Некто прочитал записи и решил помочь Добровой, исполнил ее заветные мечты. Теперь я понимаю!

– Что? – вздохнул Олег Евгеньевич.

– Закройте, пожалуйста, окошко, – попросила я, – холодно.

Медов выполнил мою просьбу, а я тем временем ответила на его вопрос:

– Руфина, передавая мне тетради, сказала, что это дневник. Мы с коллегами, изучая записи Добровой, обратили внимание на странность композиции. Каждая тетрадь содержит рассказ о некой истории. Нападение на Галину. Смерть Васькина. Предсказание колдуна. Но в них не было ничего про шантаж Ольги. Странно, что автор, весьма откровенно сообщавший о совершенных им преступлениях, умолчал о дочери Васькина. И в дневнике нет ни слова о болезни детей, проблемах с мужем, ситуации на работе. В этом плане более информативен ее компьютер, из расходных записей легко понять, какую жизнь ведут Добровы.

– Правильно! – обрадовался Медов. – Ее дневники – не дневники в общем понимании слова, они психотерапевтический инструмент, позволяющий Любаше справляться с темной стороной личности. Причем это достаточно часто используется специалистами. Самый простой, но действенный метод: в случае дискомфорта сядьте в тишине и опишите случившуюся с вами неприятную ситуацию, изложите ее на бумаге. Вам полегчает. Люба же предпочитала фантазировать на тему несовершенных преступлений.

– Секундочку! А избиение Гали? Убийство Васькина? – напомнила я.

Олег Евгеньевич осекся:

– Ну… тут, очевидно, есть объяснение. Поверьте, Люба пришла сюда в крайнем испуге. Она не понимала, что происходит.

– И что вы ей посоветовали? – хмыкнула я.

– Психотерапевт не должен давать советов, – поморщился Медов. – Ваш вопрос снова свидетельствует о профессиональной неподготовленности.

– Ладно, забудем про сеансы, – рассердилась я. – Неужели, как друг, вы не помогли Добровой!

– Я ей не друг, – отрезал Олег Евгеньевич. – Предложил ей пройти курс, потому что понял – Любе не очень-то хорошо.

Я не смогла сдержать ехидства:

– Христианский поступок, в особенности если учесть, что у Добровой тяжело больна девочка и в семье нет лишних денег на оплату дорогого психотерапевта.

Олег Евгеньевич развел руками:

– Нельзя якшаться с пациентом. И я как раз думал о несчастной Надюше. Люба не хотела сдавать костный мозг для девочки, мотивация была интересная: ее дурная кровь погубит Надю, малышка станет такой же, как ее мать, будет мучиться от своего характера.

– Странно, что подобные мысли не помешали ей пойти на операцию ради Сережи, – сказала я.

Медов поерзал в кресле.

– Я задал ей тот же вопрос и получил ответ: «Сергей мальчик, на него костный мозг матери не может пагубно повлиять. А вот девочка непременно станет несчастной. Лучше Наде сейчас умереть, чем мучиться потом, как мне». Это ее точные слова.

– Бред! – фыркнула я.

– Согласен, – кивнул Олег Евгеньевич, – и мне показалось, что этот бред ей кто-то вкладывает в голову. Слова «дурная кровь» были ей не свойственны, рассуждения о генетике тоже. Я ее спросил: «Любочка, где ты нахваталась этих сведений?» А она ответила…

Резкий звонок телефона заставил меня вздрогнуть. Медов, бросив мне «извините», взял трубку.

– Слушаю! Очень рад. Как дела? Сейчас? Прямо сию секунду? Так срочно? Ну… право… Я не готов! Ладно, ладно, хорошо, когда вы приедете? Ага! Понял.

Олег Евгеньевич положил телефон на стол.

– Татьяна, с одной из моих прежних клиенток случился форс-мажор. Она лечилась от любовной зависимости, пыталась побороть тягу к человеку, которого обожала чуть ли не с детства. А он… Совсем я с ума сошел! Начал обсуждать с вами еще и эту пациентку! Сегодня выдался на редкость нервный день. У вас все вопросы исчерпаны?

– Нет, – решительно заявила я. – И Чубуков останется недоволен, если вы сейчас выгоните меня.

Медов сложил ладони домиком:

– Продолжу беседу с вами, ну, допустим, часа через два. Здесь неподалеку есть большой торговый центр, не желаете туда прогуляться?

– Ваша клиентка не может приехать позднее? – уперлась я.

– У нее стряслась беда, – занервничал Олег Евгеньевич. – В том, что у Любы не было суицидальных наклонностей, я уверен абсолютно, а в этой пациентке сомневаюсь. Она давно ко мне не обращалась, и вдруг такой звонок. Пожалуйста, вам же не трудно походить по магазинам, выпить чаю?

– Хорошо, – кивнула я, – и последний вопрос. Если вы не находили у Любы тяги к самоубийству, то почему она в своей тетради пишет о тоске, тяжести на душе?

Олег Евгеньевич начал активно подталкивать меня в сторону прихожей.