– Она писала не о самоубийстве, а о всепоглощающей усталости и опустошении, которые испытывала, закончив составлять очередной сюжет для дневника. Поговорите с любым творческим человеком, писателем, композитором, художником, все вам скажут: «Когда я работаю над произведением, испытываю то восторг, то муку, сомневаюсь в своих способностях, по большей части уверен, что наваял непотребство, никому не нужное, неинтересное. Потом работа завершается, наступает короткий период удовлетворения, довольства собой, а затем приходит тоска. Что делать дальше? Как жить без мольберта, рояля, рукописи? И пока не появится новый замысел, вы будете несчастны. Потом – вот оно: озарение, муза, называйте это, как хотите. Начинается новый этап. Самое страшное – остаться без очередного сюжета. Любе это ощущение было отлично знакомо, отсюда и записи, которые вы сочли суицидальными. А еще она в конце каждой тетради всегда вкладывала листок, на котором писала: «Простите, простите, простите, иначе я не могла. Все простите. Все прощайте и простите. Люба».

Я выронила туфлю, которая так и не успела высохнуть.

– Предсмертная записка!

– Весьма похоже, – кивнул Олег Евгеньевич, – но нет, это раскаяние, которое чувствовала Любаша, – она имела сложную душевную организацию, металась от плюса к минусу, мучилась. У нее было много проблем. Например, патологическая аккуратность, Люба постоянно все мыла, чистила. Мне не удалось с этим справиться; единственное, чего я добился, – она перестала тереть все мочалкой, просто держала предмет под водой, уже легче! Бога ради, поторопитесь. Мы продолжим разговор часа через два, только не возвращайтесь без предварительного звонка, пациентка должна успеть уйти до вашего прихода.

Я спустилась во двор, села в джип и поехала по проспекту. Не люблю просто так шляться по лавкам, а если зайду в кафе, то не удержусь и непременно слопаю либо пирожное, либо булочку. Лучше мне поехать домой, благо квартира расположена в паре кварталов от места, где принимал пациентов Олег Евгеньевич.

Ни Маргоши, ни Анфисы в родных пенатах не было, на кухне с шумовкой в руках стояла у плиты Лапуля.

– Где все? – спросила я.

– Маргоша на йоге, а Анфиса репетирует демонстрацию к седьмому ноября, – уныло сказала она.

– Голова болит? – заботливо поинтересовалась я.

– Нет, у меня дырок в зубах нет, – по-прежнему печально сообщила Лапа.

Я постаралась скрыть усмешку. Лапуля счастливый человек! Однако надо выяснить, почему наша всегда веселая Барби похожа на хмурый вечер.

– Что случилось? Суп не получился? – начала я допрос.

Лапуля всхлипнула:

– Нет! Я готовлю поперделли со шпинатом и лососем.

Меня смутило слово «поперделли», оно не очень аппетитно звучало, поэтому я подошла к плите и без стеснения засунула нос в кастрюльку. Таинственные поперделли оказались макаронными изделиями.

– Пахнет восхитительно! – облизнулась я. – Их уже можно есть?

– Через восемь минут, – всхлипнула Лапуля. – Лучше мне умереть! Навсегда! И все закончится.

– Немедленно рассказывай, что происходит, – затрясла я Барби.

Лапуля разрыдалась, однако не перестала помешивать макароны.

– Если человек потерял любовь, умирать пора!

– Ты поругалась с Димоном! – обрадовалась я. – Ерунда, помиритесь! Кто виноват?

Лапуля застонала:

– Я старалась ему объяснить. Говорила: «Котик, хочешь зайчика?» А он: «Выражайся конкретнее». Но ведь я совсем конкретно спросила: «Котик, хочешь зайчика?» Как конкретнее? Как? Объясни мне, Танюша! Я вся в нервах трясусь! Колочусь! Дергаюсь, словно вата на морозе!

Некоторые обороты речи Лапы вызывают у меня искреннее восхищение и столь же глубокое недоумение. Что сейчас наша кулинарка имеет в виду?

– Вата на морозе? – повторила я.

Лапуля отложила ложку и выключила огонь.

– Ну, люди ее в рамы на зиму запихивают. Насуют в щели вату, потом ее выдувает, приходит зима, вата трясется, так ее жаль! Ужасно!

Лапуля заревела, я обняла ее и стала утешать:

– Сейчас у всех стеклопакеты. Где ты могла увидеть вату? Народ давно использует полоски из поролона или резины, специальную пену.

– В кино, – всхлипнула Лапа, – про фашистов. Они ее ели.

– Вату? – усомнилась я.

Лапуля успокоилась.

– Нет, картошку вареную, отнимали ее у партизан. Бедненькие.

Я перестала гладить повариху по спине. Беседовать с Лапулей непросто. Очень часто она озвучивает лишь обрывок своей мысли. Каким образом вата, которую люди раньше засовывали в щели рам, превратилась в картошку? И кто эти «бедненькие»? Гитлеровцы или партизаны, у которых отняли еду? Ну и дурацкие же фильмы снимают некоторые режиссеры! На что угодно готова спорить: эпизод с фашистскими захватчиками, отобравшими у народных мстителей клубни, Лапуля узрела намедни в одной из лент, которые щедро демонстрирует телевизор. Или съездила на «Горбушку», где пообщалась с пиратом Димой? Есть у Лапы замечательный дружок, снабжающий ее нелицензионными дисками. Раз в два-три месяца Лапа ездит в Фили и возвращается назад с полной сумкой дисков. Похоже, Дима не лишен чувства юмора, потому что, войдя в дом, Лапа объявляет:

– Димочка-котик-зайчик-рыбонька сказал: «Дал тебе интеллектуальное зрелище, философски-размышлительное, про любовь, дружбу и предательство. Больше двух кинушек за раз не смотри, белочка моя, а то мозг взорвется».

И вынимает из пакета мультики про Шрэка, Ледниковый период, Мадагаскар или вытаскивает сериал «Элен и ребята». Я не знакома с Димой, но он мне заочно нравится, потому что в подарок своей постоянной покупательнице дает честно скачанные из Интернета выпуски программ «Кулинарный поединок» и «Жизнь есть». Лапуля пристально изучает шоу и готовит нам изыски.

– Будешь есть поперделли? – всхлипнула Лапа.

– Клади, не стесняйся, – велела я, – и рассказывай.

Макароны имели волшебный вкус, я заставила себя жевать их медленно, а не глотать, словно голодная гиена.

Лапуля продолжала изливать свое горе:

– Я спросила: «Котик, хочешь зайчика?»

– У вас сексуальные проблемы? – смутилась я.

Лапа заморгала:

– Ой! Нет! Димочка-котик-зайчик-рыбка! Почему ты спросила?

– Ну… такой вопрос… «Котик, хочешь зайчика»… – промямлила я.

– Нет, хочешь, будто просто хочешь, – завздыхала Лапа. – Я ему предложила не себя, а малюпусенького зайчика! Крохотного! В голубой шапочке! А он!

Я посмотрела на пустую тарелку. Попросить добавки? Лучше не надо. Ограничусь одной порцией пасты с восхитительным сливочным соусом.

– Голубой зайчик, – страдала Лапуля. – А он!

– Названный цвет не самый любимый у мужчин, – воскликнула я. – Ты решила купить плюшевую игрушку?