— Если бы я знал, где его найти, я заставил бы тебя извиниться перед молодым человеком.

Буря помнила эту угрозу и на мгновение впала в панику. Она знала, что отец способен и сейчас заставить ее извиниться, и едва не убежала из библиотеки. Ей потребовались огромные усилия, чтобы выпрямиться и вызывающе задрать подбородок.

— Вы правы, — сказала она холодно. — Наем и увольнение папиных слуг меня не касаются. Теперь, если вы посторонитесь…

— Конечно, прошу прощения.

По-прежнему улыбаясь, Марк поклонился и дал ей пройти.

Проходя мимо, она мотнула головой, взметнула юбки и от волнения подошла не к тому стеллажу. Прошло какое-то время, прежде чем Буря поняла, что изучает корешки переплетенных в кожу парламентских отчетов десятилетней давности, но не могла признать свою ошибку и унизиться еще больше.

В ярости она обдумывала следующее язвительное замечание, перебрав их с десяток, и наконец сказала:

— Буду вам обязана, если в дальнейшем вы станете обращаться ко мне только в случае крайней необходимости, а сию минуту я бы хотела остаться одна.

Она говорила, не переставая листать парламентские отчеты.

Ответа не было, и она высокомерно обернулась.

— Вы слышали, что я сказала?

Тут она смолкла. В библиотеке она была одна, он ушел незаметно, так что она даже не слышала, как стукнула щеколда.

Он не стал ждать, пока она его выставит. Буря была вне себя от гнева. Теперь ей в голову пришло множество прекрасных язвительных реплик, и ее гнев смешался с раздражением.

Нужно на чем-то сорвать злость… она стала оглядываться, что бы такое разбить, но вовремя вспомнила, что она в библиотеке Шона Кортни, а здесь каждый предмет священен. Поэтому она поискала самую грязное ругательство.

— Дьявольщина! — Она топнула ногой. Нет, все это не то. И тут Буря неожиданно вспомнила любимое словцо отца. — Ублюдок, — добавила она, выговорив слово, как это делал Шон, и сразу почувствовала себя лучше.

Она повторила ругательство, и ее гнев рассеялся, сама же она испытала какое-то совершенно новое ощущение.

В таинственной области между пупком и коленями стало тревожно тепло. Раскрасневшаяся и обеспокоенная, Буря торопливо пошла в сад. Короткие тропические сумерки придавали знакомым лужайкам и деревьям сходство с театральной сценой, и Буря почти бежала, спасаясь от этого нового ощущения.

Она остановилась у озера, дыша часто и неглубоко и вовсе не от усталости. Облокотившись на перила, она стояла на мостике, отражаясь при розовом свете заката в гладкой жемчужной воде.

Теперь, когда тревожащее новое ощущение прошло, она начала сожалеть о том, что сбежала. На нечто подобное она надеялась, когда… Она снова вспомнила о неловком, смущающем эпизоде в Монте-Карло; насмешки Ирены Личарс, ее подстрекательство заставляли Бурю чувствовать себя неполноценной, потому что у нее не было опыта общения с мужчинами, которым хвасталась Ирена. Главным образом из-за Ирены, желая покончить с насмешками, она улизнула из казино с молодым итальянским графом и не возражала, когда он припарковал «бугатти» под соснами на дороге высоко в горах над Кап-Феррат.

Она ожидала чего-то буйного и прекрасного — луна упадет с неба, запоют ангельские хоры.

Но все произошло быстро, болезненно, грязно, и на обратной дороге они с графом не разговаривали, только неловко попрощались на пороге отеля «Негреско». Больше она его не видела.

Она не могла понять, почему вспомнила об этом сейчас, и без усилий прогнала воспоминание. Его сразу вытеснил образ высокого молодого человека в красивом мундире, с холодной насмешливой улыбкой и спокойным проницательным взглядом. Буря тотчас снова почувствовала тепло внизу живота и на этот раз не пыталась бежать от него, но продолжала стоять на мосту, улыбаясь своему отражению в темнеющей воде. «Ты похожа на довольную кошку», — прошептала она и улыбнулась.

* * *

Шон Кортни ехал верхом как бур: длинные стремена, глубокая посадка в седле, ноги вытянуты вперед, поводья в левой руке; черный хлыст из кожи гиппопотама свисал на петле с его запястья. Любимым конем генерала был большой костистый жеребец почти восемнадцати локтей высотой, с белым пятном на лбу и с непредсказуемым отвратительным нравом: этот норов понимал только генерал; но и ему порой приходилось взмахивать хлыстом, чтобы напомнить жеребцу о его социальных обязанностях.

Марк сидел в английском седле, по выражению генерала, как обезьяна на метле.

— Проедешь так жалких сто миль, — мрачно предрек генерал, — и задница у тебя будет гореть огнем, хоть ужин вари на ней. Преследуя генерала Леруа, мы за две недели проехали тысячу миль!

Теперь, когда даже просторные помещения Эмойени начинали стеснять, они ежедневно отправлялись верхом на прогулку; генерал, ворча, что чувствует себя, как в клетке, приказывал седлать лошадей.

За большими городскими имениями еще оставались тысячи акров открытой земли, а за ними — сотни миль красных проселочных дорог между сахарными плантациями.

Они ехали и продолжали работать, лишь иногда прерываясь, чтобы проскакать галопом полмили и разогреть кровь; потом генерал снова сдерживал лошадь, и дальше они ехали по слабо холмистой местности нога к ноге. У Марка с собой был небольшой блокнот в кожаном переплете, и он записывал, что должен будет сделать по возвращении, но в основном все держал в голове.

Неделю перед отъездом в Кейптаун они посвятили подготовке и делам местного законодательного собрания перед началом сессии парламента всей страны, и сегодня, погруженные в обсуждение, заехали дальше, чем в предыдущие дни.

Когда генерал наконец остановил коня, они поднялись на вершину холма и перед ними открылся вид на море и на далекий силуэт большой, похожей на спину кита горы над Дурбанской гаванью. Прямо под ними виднелся свежий шрам, как будто зеленый покров растительности разрезали ножом, обнажив красную жирную землю.

Досюда дошли стальные рельсы постоянной железнодорожной ветки, и пока генерал и Марк сидели на нервничающих лошадях, показался паровоз, толкавший перед собой вагон с тяжелым грузом стали.

Они сидели молча, пока с грохотом сгружали рельсы; крошечные фигуры рабочих суетились, укладывая ровными рядами рельсы на шпалы. Потом застучали молоты, стремительный ритм, — это устанавливали на место стыковые накладки.

— Миля в день, — негромко сказал Шон, и по выражению его лица Марк понял, что генерал думает о другой железной дороге, далеко на севере, и о том, что эта дорога сулит. — Сесил Родс мечтал о железной дороге от Каира до Кейптауна, и когда-то я считал это великой мечтой. — Он тяжело покачал бородой. — Бог свидетель, вероятно, мы оба ошибались.

Генерал повернул лошадь, и они с Марком молча начали спускаться с холма; только стучали копыта и позванивали уздечки. Оба думали о Дирке Кортни, но прошло десять минут, прежде чем Шон снова заговорил.