Он веселился, играя сам с собой в цитаты и непредсказуемые отсылки к популярным шлягерам, анекдотам, поговоркам и прибауткам, скороговоркам, стишкам и фразочкам из фильмов или оперетт. Это был его излюбленный жанр. Как правило, Антон не ограничивался цитатой, а авторитетно преображал её так, что непросто бывало распознать оригинал. Когда я морщил лоб, силясь понять, откуда этот оборот, он, чиркнув по тебе своим интенсивно-чёрным глазом исподлобья и искоса одновременно (такова же была манера у Сократа[98]), растолковывал как бы с ленцой и тоном совершенно непритворного недоумения, ну как столь очевидные вещи можно не знать. Эта безапелляционно всеведущая, насмешливая интонация – антонация – и сейчас живая стоит в ушах.

…Вот и вся предыстория, вот и приехали мы в Коктебель.

Мы с Антоном объединили казну и, два нищих эпикурейца, сняли каморку в какой-то лачуге у пожилой крымской фрекенбок; спать-почивать пришлось в одной постели валетом. И ничего, прекрасно высыпались. Он командовал: “Глебонский, марш мыть ноги, lavanda sit, всем спать!”

Коктебель тех лет памятен вечно несущейся с пляжа ламбадой, грохотом цикад и пряными запахами полыни, лаванды, туи и самшита. Театрально красовались настоящие кипарисы, как в воображаемой Италии, и кактусы – прямо как в вестернах, но почему-то по-советски покрашенные внизу извёсткой. Коктебель дарил чудные ночи беспечности и раздолья: море шумит, нагоняет любовные настроения, фантастически красивые скалы, сладостно пошлая луна, серьёзные девчонки с биостанции, ночные купания в новой компании повеселей, какой-то киммерийский портвейн и сигареты “Золотой пляж” с меандром.

Но главным для многих заключённых внутри советского колпака в этом Коктебеле чудес был его мифологический воздух, непричастный советской затхлости, от которой мы все тогда искали отдушин. Думалось, там ещё веет вольный дух волошинского братства, настоянный на концентрате драгоценных воспоминаний от лучшей из русских литератур. Люди ведь по-прежнему приезжают в Коктебель в гости к Волошину, к доброму Максу.

Правда, сам Дом поэта как-то не повернулся тогда ко мне передом, показался уже подзатвердевшим реликтом без ауры, дух уже почти отлетел от него под шарканье музейных фетровых тапочек на тесёмках. Дух ушёл, и у шкапов книг можно было только обомлевать от вида аппетитных увражей, но руки прочь, никаких шансов коснуться до святых корешков. А страсть как мечталось остаться там одному, посидеть над его книгами, или за разговором на диване, развесив уши посреди поэтов, – а тут сплошь толкотня и фальшиво-восхищённый голос экскурсовода: “проследуем в следующую комнату, где творил поэт”. Верёвки заграждений и эти треклятые тапочки, и вся аура фьють…

Поскольку дух волошинской утопии есть величина, по счастью, непреходящая и непеременная, он время от времени брезгливо мигрирует туда-сюда, когда его вытесняют собой удушливые, неблагостные люди. Теперь он веял в другом месте, переместясь на совсем другие диваны. В отдалении от пляжей, в сторону холмов, на веранде дома Марии Николаевны Изергиной пульсировал тот самый озорной дух параллельной империи красоты и талантов. Дом этот был, как говорится, открытым (понятно, в разумных пределах). Вечерами на приветливой дачной веранде вокруг плетёного абажура собиралось многоталанное общество: кто играл на рояле в соседней комнате, кто преважно витийствовал в неудобном кресле, излагая анекдотический казус, любовную новеллу или учение какого-нибудь новомодного француза-семиотика; звучали малоизвестные экзотические поэты, вроде Поплавскаго, и ты чувствовал себя в зоне ощутимого действия культурной радиации, исходившей от Изергиной и её гостей. “В моём доме нет советской власти”, передавали её слова. Восьмидесятилетняя красавица, она была для всех посланницей какой-то иной, гораздо более рафинированной, цивилизации (“мы жили тогда на планете иной”). Она располагала к себе людей всех возрастов и кондиций, своим старосветским попустительством оказывала всем равно симпатизирующую протекцию. Марию Николаевну все почитали как-то особенно, по-придворному. То был анклав какой-то другой жизни, целое царство, истинный beau monde. Да, тот самый дух был на веранде у Изергиной: среди пасьянсов, шарад, филологических игр и каких-то совершенно английских дуэлей из тирад. До чего же славно, взволнованно говорили там люди, на языке не всегда для меня понятном и таком притягательном. Да, там был в те годы Дом Поэта, а не в Литфонде, от коего так и разило советскостью.

В доме Изергиной встречался как писательский андеграунд, так и некоторые официальные инженеры человеческих душ и члены их семей (Антон научил меня смешным прозвищам литфондовской табели о рангах, объяснив, что жены, сыновья, дочери писателей и мужья дочерей советских писателей сокращённо называются, соответственно, жописы, сыписы, писдочки и мудописы). Писателей-современников, за редчайшим исключением, я тогда не читал, положив за принцип, в своём упрямом антисоветизме, брать в руки книги единственно по старой, дореволюцiонной, орѳографiи, – и их не особо различал. Помню, однажды Антон порадовал меня, махнув рукой в сторону прибрежной кофейни и показав на некоего статного красавца: “Глянь-ка, прошествовал Маленький гигант большого секса…” Я: “Кто-кто?” (опять не врубившись). “Да Искандер Фазиль собственной персоной. Великий перс, персона, персонянин, али-баба!”. (Я тогда знал его только по “Сандро из Чегема” и очень уважал.)

Теперь, мне сообщают, дома Изергиной больше нет: после её смерти он был продан и снесён, и значит параллельная империя сместилась из её сада, чтобы материализоваться уже где-нибудь в новом, не подверженном скверне, месте.

Одевался юный Антон не как все, носил то ли бриджи, то ли шорты, вызывавшие тогда у советских людей даже на югах приступы чопорного возмущения, и демонстративно-неспешно фланировал по набережной. Я что-то не припомню, чтобы он купался в море, кажется, даже на пляже не расставался с бриджами. Я же рассекал в чёрных галифе, английского образца антикварных ботинках, жилетке с галстуком (напомню, дело было летом), – так что мы являли собой довольно живописную пару. Мы лорнировали курортников-небожителей, рассевшихся на монументальных лавочках и заедавших колбасу арбузом, завидовали компаниям дикарей с их робинзонкрузовским искусством обустраиваться в секретных бухтах.

Вот вечереет, зажигаются вдоль набережной гирлянды лампочек, под гирляндами прохаживаются коктебельянцы, там и сям классические автоматы с газировкой и сиропом. Антон носил при себе свой собственный стаканчик в форме элегантной фляги, как практиковали в старину на курортных водах. К этой картине вынужденного дендизма (дизентерия витала в воздухе) прибавьте ещё одно изобретение Антона: он при себе всегда держал новую пачку сигарет специально для тех, кто стреляет, а таких вокруг вертелось немало. Из неё он всех и угощал, а сам курил из другой, собственноличной. Когда та, первая, заканчивалась (довольно быстро), он из своей уже не давал никому, царственно указывая халявщикам на пустую расстрелянную пачку, притом свою держал у всех на виду.

В то благословенное лето Антон привёл меня в один уютный коктебельский сад, где среди притихших людей священнодействовал некто Павел Пепперштейн – он читал попеременно с Сергеем Ануфриевым только что написанные ими главы великого, как тогда уже становилось понятно, романа “Мифогенная любовь каст”. Какие-то пассажи чуть подправлялись по ходу чтения рукописи прямо при слушателях; народу было от силы человек пять, помню волоокую капризницу Руту Зархи и вальяжного, всегда уравновешенного Емельяна Захарова.