Потом она тоже вышла во двор. Села рядом и смотрит, как я развлекаюсь. Потом говорит:

— Тебя как зовут?

Я говорю:

— Лейбер.

— Меня Марта. Останетесь до завтра? Маленькая устала, ты отдохнешь.

Я говорю:

— Хорошо.

Она говорит:

— У меня муж тоже солдатом был. У самого Белого Герцога в первом фирфейлене...

И давай рассказывать, как они жили. Как будто мне это надо. Хотя, наверное, так у всех женщин заведено.

Они, наверное, и на небесах не меняются.

Я представил, как Верена ангелам говорит: и тут муж меня трахнул.

И какие у них при этом становятся ангельские лица.

* * *

— Загляденье просто, — говорю я.

Марта и виду не подает. Как будто я взял и поверил, что такое у неё каждый вечер. Чашечки, горшочки, тарелочки — вся женская артиллерия. Выкатила на прямую наводку и давай лупить. Курятина в пехотной терции. Жареная колбаса в направлении главного удара. Каши с флангов обходят.

Пиво — стратегический резерв.

Она сидит и на меня смотрит. Как я сражаюсь.

Военачальница.

— Вкусно, — говорю я. — Спасибо.

Она говорит:

— Да ты ешь, ешь.

Словно до этого я в основном мимо рта проносил.

И вдруг мне по ноге что-то — шшшш. Я вздрогнул. Только потом догадался, кто это может быть. С таким хвостом.

— Как кошку зовут? — говорю.

— Никак, — говорит Марта. — Приблудная. Родила недавно четверых. Теперь ходит, словно она здесь хозяйка.

Кошка услышала, что про нее речь, и вышла из-под стола. Сама худая, как скелет. Но в глазах такое требовательное выражение. Некогда мне с вами ерундой заниматься. У меня дети.

Я говорю:

— Какая красивая.

Марта говорит:

— Что?

Я говорю:

— Правда. Женщины все такие. Особенно после родов. Словно у вас под кожей — спящее солнце. Даже у кошки. Только вы этого не понимаете. Жалуетесь и плачете.

И мужчинам приходится с этим что-то делать. Тащить в постель и доказывать. Ты — самая красивая. Потому что вы по-другому не понимаете. У женщин это где-то между ног закорочено. А, может, и по всему телу. Я не знаю. А потом, если получилось, солнце просыпается. И вы начинаете светиться так, что глазам больно. Наверное, у вас под кожей проложены стеклянные трубки, по которым вода течет...

Я говорю:

— Только это не вода, а самый настоящий огонь.

Она фыркнула и засмеялась. Говорит:

— Ложился бы ты спать, солдат. Опять ерунду какую-то болтаешь.

А по глазам вижу: нет, не ерунду.

* * *

Я говорю: сколько-сколько?

Йохан говорит:

— Пять монет в неделю. Вы же понимаете, трудные времена.

Я говорю:

— Понимаю.

Потом я не выдержал и снова посмотрел.

«Разыскивается Вальтер Утрехт, рыцарь. Около тридцати лет. Обвиняется в убийстве своей жены Верены, урожденной Кришталевской.»

На рисунке я был чисто выбрит и элегантен, как положено женоубийце. И очень слабо похож на себя нынешнего.

Князь оказался провидцем. Или не поверил в мои добрые намерения. С той ночи прошло больше месяца, а нас продолжали искать. Хотя теоретически мы с морковкой уже находились где-то очень далеко. За пределами княжества, например. Но только не здесь.

Йохан говорит:

— Комнату будете смотреть?

Я говорю:

— Конечно.

«Также разыскивается его дочь, Анна-Фредерика, пяти месяцев отроду. Похищена...»

Не похищена, а спасена. Есть разница.

Хотя — меня-то как раз никто не спрашивал.

Мы поднялись по лестнице. Йохан открыл дверь и говорит:

— Вот.

Я огляделся. Потом прошел к окну, открыл и выглянул. Улица как спящая змея. Чешуя за ночь вымокла и блестит. Дальше по улице раскачивается вывеска портного. Я прикинул — шагов пятьдесят до нее. На вывеске — ножницы и катушка ниток. Все яркое и заметное.

Потом я поднял взгляд и увидел небо в просвете домов. Голубое и чистое, как бывает после дождя.

Я говорю Йохану:

— Договорились.

Кстати, насчет моих намерений князь прав. Я и сам в них не верю. То есть... не верю, что они у меня добрые.

* * *

Раньше она была целиком белая, но со временем протерлась. И на неё кусочки нашили — чёрные и жёлтые.

Я говорю:

— Заплатка, иди сюда. Кис-кис-кис.

Кошка на меня смотрит, но подходить не торопится. Можно подумать, ей каждый день имя дают.

Я говорю:

— Как хочешь.

Последнее время меня немного отпустило. Спасибо Марте. Я даже в другой комнате спать научился. Недолго, правда. Час-два. Проснусь и бегу проверять. Но уже хорошо. Потому что раньше будил морковку храпом. Или криком.

Подхожу и слышу: мау-а-уа. Громко так, с выражением. И опять: мау-а-уа.

Это она жалуется. У девочки в руках игрушка, и она ей рассказывает, как ей здесь плохо и как её все обижают.

Я говорю:

— Цок, цок, лошадка!

Обиды сразу как не бывало.

— Ты лыба, — говорю. — Лыба. Чего улыбаешься? Муравьишка. Ну, иди ко мне. Пойдем котят смотреть?

Она говорит:

— Аа!

На маму никто особо не походил. Заплатка худая и строгая. А котята — круглые и веселые, как тряпичные мячики. Трое возятся, один спит. Хотя он, наверное, тоже веселый.

И все разного цвета, словно их по масти подбирали.

Я говорю:

— Кто из вас кто?

Черный оказался девочкой. Коготки мелкие и острые. Запищала и давай вырываться. Наверное, тоже папина дочка. Одного такого черного я недавно на заборе видел.

Морковка зашевелилась и смотрит, открыв рот. Потом ручки потянула.

Я говорю:

— Анна-Фередерика, познакомься с Чернушкой. Видишь, какая она маленькая?

И вдруг сзади — шипение.

Я замер. Потом осторожно опустил котенка на землю. Повернулся и говорю:

— А это котенкина мама.

У морковки глаза стали круглые.

Заплатка стоит, готовая к бою. Вполморды — желтое пятно. Шерсть вздыблена, в глазах — отчаяние. Потому что это я человек, она всего лишь кошка. Но я стою между ней и котятами. И это серьезно уравнивает шансы.