и семь дней в неделю, сказывалось на нем и на наших отношениях, и в те первые несколько недель мы немало ссорились.

Либерти говорила, что в этом нет ничего удивительного.

– Представь, в каком стрессе он находится.

– Я представляю.

– Нет, ты не можешь представить. Нет на свете хуже чувства, чем знать, что ты умрешь.

Чтобы успокоить меня, Филипп согласился посещать больницу раз в две недели для сканирования и анализа крови. Ему назначили лекарства от тошноты и выписали рецептурные препараты. Врачи сочувственно смотрели на Филиппа, но настоящего сочувствия заслуживала именно я. Все они знали, что Филипп отказывался от лечения. Он считал это поступком, достойным восхищения, я же воспринимала это как личное оскорбление. Я изо всех сил старалась скрывать переживания за улыбкой. Я придумывала Филиппу оправдания. Я говорила, что мы оба этого хотели. Но мы оба знали, что это ложь.

Единственным курсом лечения, на который Филипп все-таки согласился, была магия Вуду в исполнении Либерти.

Я думаю, что в какой-то мере он согласился на это, потому что ее лечение давало ему повод выбираться из дома и возможность видеть меня за работой. Либерти опробовала на Филиппе все виды магии. Иглоукалывание помогало снять боль и воспаление в животе, и тем самым облегчить переваривание определенных продуктов. В те дни, когда он не мог встать с кровати, Либерти приходила к нам домой со своими инструментами и лечила его в постели. Она посадила его на благоприятную для кишечника диету, которая была призвана уменьшить вздутие живота, и наша кухня – с кухонными комбайнами и коктейлями, протеинами и порошками, овощами и фруктами – стала напоминать место съемок кулинарного телешоу. На кухне постоянно царило движение и жужжание, как будто звуки были способны вернуть его к жизни.

Тем вечером мы с Филиппом устроились на диване и смотрели фильм – это времяпровождение становилось для нас в последнее время все более характерным. Он проклинал Либерти и ее последнюю смесь из папайи, манго, куркумы и какого-то фермента, который, как клялась Либерти, сохранял Филиппу жизнь, и который, как клялся он сам, убивал его. Котийяр и Бред Питт танцевали в сцене «Союзников», и я искала признаки их романа. Их не было.

Раздался стук в дверь, и Санни оживился. Я чувствовала себя ужасно, когда мне пришлось покинуть его, оставив с Беном в ту первую неделю, пока Филипп лежал в больнице.

Бен сказал, что без нас Санни обезумел. Бену не хотелось передавать его Либерти, но та убедила его, что у нее было больше времени, чтобы посвятить его этому большому, тоскующему по дому животному. В тот первый день, когда мы вернулись домой, единственным, что показалось нам знакомым, был Санни, набросившийся на меня с влажными поцелуями. На этот раз он даже не зарычал на Филиппа. Он обнюхал его, как будто знал, что того ждет, глядя на него с опущенной головой, что, клянусь, выглядело как извинение.

– Это Бен, – сказал Филипп.

Я не задавалась вопросом, откуда он это узнал, раньше меня. Это было первым признаком того, что наша ось изменилась.

Мое сердце бешено колотилось, и не потому, что в фильме Питт и Котийяр занимались горячим сексом на заднем сиденье. Мы с Беном не виделись с того самого утра. С тех пор, когда бушевал ураган Келси. Сообщалось, что в тот день он унес с собой пять жизней, но на самом деле их было семь. Потому что он забрал жизни у Филиппа и меня. Восемь, если включить Бена.

– Он принес твое кольцо, – объяснил Филипп, давясь очередным глотком желтой жидкости. Я встала и направилась к двери, представляя, как Бен держит кольцо в пальцах, впитывая его сияние.

Я повернула ручку, ожидая, что ничего не почувствую, но, когда дверь открылась, я почувствовала все сразу. Бен был ярким и мужественным. Большим и живым. Он превосходил Филиппа своей осанкой и великолепием. Я так привыкла к сероватой бледности лица Филиппа, что от одного вида Бена и его красоты мои глаза заболели, и с них упала пелена сна.

– Привет, Шарлотта.

Это прозвучало лаконично и равнодушно.

– Привет, Бен.

Он залез в передний карман джинсов и вынул руку с моим кольцом. Наши пальцы соприкоснулись, когда он положил его в мою протянутую ладонь, и только когда мы уже подошли к гостиной, я снова надела его на палец. Его блеск со временем изменился. Когда-то этот блеск символизировал нашу влюбленность и радость, которую сулили наши обещания, но это было до рака. И до Бена. До того, как я бесповоротно нарушила свои обещания.

Филипп выглядывал из-под одеяла на диване. Он выглядел уставшим и маленьким, и Бен сел рядом с ним. Я видела, что Бен был шокирован внешностью Филиппа, но у него хорошо получалось притворяться. Он вообще много насчет чего притворялся.

Я оставила их двоих поговорить. Трудно было смотреть, как наша неосторожность – назовем вещи своими именами, наше предательство – маячило на периферии их разговора. На лице Бена отражалось раскаяние. Я соблазнила его. А потом дала обещание, которое не смогла сдержать.

Временами чувство вины было непреодолимым, как болезненный кровоточащий ушиб. Если верить в кармические бумеранги, то один из них прилетел мне прямо в спину.

Наступил октябрь, и погода стала умеренной. Из-за рака у Филиппа возникло отвращение к кондиционированию воздуха, и мы открывали все окна, чтобы по дому гулял легкий ветерок. Я не хотела прислушиваться к их разговору, но их голоса, подхваченные ветром, доносились через стены. Даже если я и не могла разобрать точные фразы, я знала, что означали эти перешептывания. Бесконечная тишина. В какой-то момент я увидела, как они держатся за руки. Двое мужчин на краю пропасти, без притворства, только любовь. Их уязвимость задела меня, и мне пришлось отвернуться.

Я вспомнила, что чувствовала после прочтения романа Энн Пэкер «Погружение с пирса Клаузена». Главная героиня, собиравшаяся разорвать помолвку, неожиданно сталкивается с тем, что ее жених парализован. Перед лицом мучительной дилеммы, продемонстрировав силу или слабость, Кэрри Белл должна решить – остаться ей или уйти. Честно говоря, я так и не дочитала книгу. Я прекратила читать прямо на том моменте выбора, ее ситуация казалась мне настолько ужасной, что я не смогла продолжить чтение.

Может быть, мое собственное решение отчасти было порождено похожей виной и потребностью в искуплении, но как только я его приняла, у меня уже не было пути назад. На самом деле, я и не хотела возвращаться. Вот в чем особенность предательства. Оно