Вскоре после этого «Скорбящий» в первый раз отслужил молебен. «Скорбящий» и до этого много молился на коленях, но молился про себя, в стороне от остальных, с тем страстным напряжением, с каким и сам Иисус молился некогда в саду Гефсиманском. «Скорбящий» был молчаливый и серьёзный человек, не навязывавший своих убеждений другим, если не считать таких средств молчаливой пропаганды, как брошюры религиозного содержания и сэндвичи. На футбольных матчах в Витли-Бэй или Слискэйле «Скорбящий» обыкновенно стоял где-нибудь или медленно бродил среди шумной толпы, повесив себе на грудь и спину плакаты относительно «слез Иисусовых». Это был самый смирный из всех когда-либо существовавших адептов Иисуса, и далеко не худший. Так что не в его характере было заставлять других молиться. Но, как это ни странно, Роберт, никогда не ходивший в церковь, вдруг заявил, что надо всем вместе помолиться.

«Скорбящий» ничего не говорил, но ему хотелось этого, очень хотелось, и предложение Роберта обрадовало его. Начал он с очень хорошей молитвы, в которой не упоминалось ни о чём, вроде разрывания на себе одежд или «одетой в пурпур жены»[14]. Она была полна глубокой веры и грубых грамматических ошибок и кончалась очень просто: «Так выведи же нас отсюда, господи, во имя Иисуса Христа. Аминь».

Затем «Скорбящий» прочитал короткую проповедь. Он выбрал текст Евангелия от Иоанна: «Я светоч мира. Тот, кто последует за мной, не будет ходить во тьме, но увидит свет жизни». Он просто беседовал с товарищами, говорил самыми обыкновенными словами.

Потом они спели гимн «Приди, приди, Спаситель»:

По далёким холодным горам я блуждал,

Покинув родную ограду.

Великий Спаситель, приди, о приди,

Прими в своё верное, стадо.

Наступила тишина, в которой слышалось только ещё не умолкшее эхо. Никому, видимо, не хотелось нарушать молчания. Все сидели совсем тихо, только Лиминг скрипел зубами. Но Лиминг был из тех, кто легко падает духом.

— О боже, — стонал он, — о Христос, помоги мне! И Боксёр заплакал. Суровый грубый малый был Боксёр Лиминг, но иногда в нём проглядывала какая-то слабость души. Он сидел, опустив голову на руки, сотрясаемый сухими рыданиями, жутко было слышать, как он мучается. У всех нервы к этому времени уже успели развинтиться, каждому было трудно сохранять мужество на пустой желудок. У них не было больше ни пищи, ни воды, только тоненькая струйка сочилась медленно с потолка. Казалось странным, что, бежав от ужасающего водяного потока они теперь имели так мало воды, только-только, чтобы утолить жажду, на каждого по глотку солоноватой жидкости, смешанной с угольной пылью.

Время шло, — и некоторые начали ощущать голод. Больше всего хотелось есть Пату Риди, самому молодому из них. У Роберта в кармане остались три леденца от кашля. Он сунул Пату один, потом другой. Сколько же времени прошло между первым леденцом и вторым?.. Пять минут или пять дней? Одному богу это было известно.

Съев второй, Пат прошептал:

— Как вкусно, дядя Роберт!

Роберт улыбнулся. Он хотел было отдать Пату третью конфету, но неожиданно мысль, что это — последняя, удержала его. «Я приберегу её для него», — подумал он.

То же стремление сохранить что-нибудь про запас побудило Роберта припрятать последнюю свечку, хотя вначале темнота была не приятна, а мучительна, страшно мучительна после жёлтого огонька свечи, вокруг которого они сидели кружком, как вокруг крошечного лагерного костра.

В темноте было гораздо труднее следить за временем. У одного только Роберта были часы, но и те остановились, когда он упал в воду в «Куполе». Особенно волновался по этому поводу Гюи. Гюи всегда был молчалив, а теперь молчаливее, чем когда-либо. С тех пор как они дошли до отвала, Гюи вряд ли промолвил хоть одно слово. Он сидел подле отца и, сдвинув брови, размышлял о чём-то. Все его тело напряглось от какого-то тайного беспокойства. Наконец, он спросил вполголоса:

— Папа! Сколько времени мы уже здесь?

Роберт отвечал:

— Не могу тебе сказать, Гюи.

— Но, папа, как ты думаешь?

— Да, пожалуй, дня два… или, может быть, три…

— Значит, сейчас какой день, папа?

— Не знаю, мальчик… должно быть, среда.

— Среда… — Гюи вздохнул и снова прислонился онемевшей спиной к стене. Если сегодня только среда, то это не так уж плохо, значит остаётся ещё целых три дня до матча, в котором он должен участвовать. Ему нужно выбраться из этой ямы к субботе, нужно, непременно нужно! И в внезапном приступе мучительной тоски Гюи схватил камень и начал колотить по стене. Та-та… та-та… та-та-та-та!

После того как он перестал стучать, долго стояла тишина. И тогда-то именно Нед Софтли вздумал передвинуться на другое место, протянул руку и наткнулся на лицо Гарри Брэйса. Сначала он подумал, что Гарри уснул. Он снова осторожно дотронулся до него, и пальцы его попали прямо в холодный, открытый рот мёртвого Гарри.

Роберт зажёг свечу. Да, Гарри Брэйс был мёртв. Бедный Гарри, так и не пришлось ему подарить своей «хозяйке» бандаж, который он все обещал ей. Роберт и Лиминг подняли его. Он был такой тяжёлый. Или это от того, что они ослабели? Гарри отнесли подальше, на дорогу, на тридцать ярдов ниже. Его уложили на спину, Роберт сложил ему руки крестом на его фуфайке шахтёра и закрыл Гарри глаза.

«Скорбящий» спал, уснув в первый раз за три дня и громко храпел во сне. Роберт не стал его будить. Он прочитал над Гарри «Отче наш», затем он и Лиминг вернулись к остальным.

— Пускай свеча выгорит ещё на один дюйм, ребята, — сказал Роберт. — Всё будет немного веселее.

Пат снова тихонько всхлипывал. Во второй раз увидел он смерть, и не очень-то это ему понравилось.

— Ты бы немного размял ноги, — сказал ему Роберт. Он обнял рукой трясшиеся от рыданий плечи Пата. — Пора дать тебе какую-нибудь работу. Не хочешь ли не в очередь постучать?

Пат покачал головой.

— Я хочу написать маме, — сказал он, давая волю своему горю.

— Отлично, — согласился Роберт. — Ты напишешь своей маме. Карандаш у меня есть. А у кого найдётся клочок бумаги?

У Неда Софтли оказалась записная книжка, в которой он отмечал число сданных вагонеток. Он передал её Роберту. Тот вырвал узкий двойной листок, положил его на книжку и вместе с карандашом вручил Пату.

Пат с благодарностью, жадно схватил бумагу, книжку и карандаш. Он повеселел. Тотчас же принялся за письмо и вывел круглыми большими буквами: «Дорогая моя мама». Остановился и, склонив голову набок, перечёл написанное. «Дорогая моя мама…»

Снова взялся за карандаш и снова остановился. «Дорогая моя мама», — перечёл он в третий раз. И заплакал, на этот раз по-настоящему. Плакал горько. Пату было только пятнадцать лет.