случае их успеха в публике. Таким образом я до прихода к Воейкову прочел «Вечера на хуторе» и, признаюсь, когда услышал мнение о них нашего бессмертного поэта Пушкина, то искренно порадовался тому, что мое о них мнение вполне совпадало с мнением такого знаменитого человека, как Пушкин, встреченного мною впоследствии на четверговом вечере у Н. И. Греча, который и представил меня вместе с другими своими гостями этому столь любимому тогда всею Россией поэту[660]. Помню, что чтение «Вечеров на хуторе» доставило мне одно из сладостнейших удовольствий, какое когда-либо я ощущал при чтении книги, ежели не считать то упоение, с каким прочитан был, как теперь помню, несколько лет спустя первый том «Мертвых душ» того же самого автора. Вследствие этого было совершенно естественно то внимание, с каким я в вечер встречи Гоголя у Воейкова всматривался в этого тогда еще только что начинавшего, сделавшегося знаменитым впоследствии писателя, избравшего для своих сочинений именно тот нравоописательный жанр, который всегда мне так нравился. Тогдашнее мое всматривание в личность юного Гоголя оставило следы в моей памяти, достаточно глубокие для того, чтобы я мог теперь, по истечении такого большого промежутка времени, передать здесь портрет его именно такой, какой я видел. При этом я не могу не заметить, что, сколько я ни встречал портретов Гоголя, на которых он изображен в дни его юности, все эти портреты, передавая довольно верно черты подлинника, как-то не соответствуют тому, каким в ту пору я видел Гоголя. Не излишним считаю заметить, что я только раз в моей жизни видел Николая Васильевича Гоголя-Яновского, именно в описываемом случае.

Тогда я нашел, что он был роста меньше среднего и довольно худощав, подвижен, жив, но слегка сутуловат или скорее у него были кругловатые, несколько поднятые плечи. Гоголь имел светлые глаза, узкий продолговатый нос, дававший всей его физиономии что-то словно птичье. Добродушная, но не без задней мысли улыбка, столь присущая физиономиям природных малороссиян из всех сословий, не сходила с его несколько суженных губ. Сколько раз ни случалось мне читать описание фигуры Гоголя, я встречал, что у него волосы были более светлого, чем темно-русого колера, о чем я ничего положительно сказать не могу, потому что, когда я его видел, голова его покрыта была паричком, по-видимому, не из его волос сделанным и далеко не искусным парикмахером. Паричок этот имел вид какой-то скуфейки, и я заметил, что, бог ведает для чего, был подложен хлопчатою бумагой, которая очень не эстетически и очень не грациозно местами выглядывала из-под волос. Я не знал причины, почему такой молодой человек, как Гоголь, носил парик, и относил это к тому, что, вероятно, он перенес горячку, при чем обыкновенно волосы выпадают, а остальные бывают выбриваемы, чтобы лучше росли новые. Такого мнения я был до тех пор, пока впоследствии, уже после смерти Гоголя, кажется, в 1853 году, в «Современнике» прочел я прелюбопытную и чрезвычайно важную для биографии Гоголя статью М. Н. Лонгинова, знавшего знаменитого нашего писателя преимущественно в ту самую пору, в начале тридцатых годов, когда я его встретил на пятничном вечере А. Ф. Воейкова. В статье г. Лонгинова сказано, что Гоголь соорудил себе парик по тому случаю, что он велел догола выбрить себе волосы с целью усиления их густоты, которая, странное дело, интересовала его, на какой конец не было той растительной помады и того медвежьего жира, какие не были бы им испробованы. Туалет Гоголя, когда я его видел, состоял из каких-то горохового цвета брюк, темно-коричневого с искрой фрака и лилового с цветочками жилета. Все это было с иголочки; но не отличалось искусством портного, который, по-видимому, не был учеником ни Буту, ни Оливье, тогдашних портняжных знаменитостей. Галстух у него был черный атласный с пряжкой, как тогда почти все носили; но надетый не совсем ловко, почему беленькие тесемки от манишки выбивались сзади и падали на бархатный воротник фрака[661].

Гоголь беседовал с хозяином и с бароном Розеном преимущественно, но, познакомясь с будущим своим рецензентом Якубовичем и с легко знакомящимся Платоном Волковым, он и с ними разговаривал. Но весь этот разговор и вся эта беседа вертелись почти исключительно на одном переливании из пустого в порожнее о том, что Гоголь признателен Пушкину, Жуковскому и Плетневу, что последний придумал название книги и советовал сохранять наистрожайшую анонимность, что он (Гоголь) считает себя счастливым, имея знакомство с семейством статс-секретаря Лонгинова, с сыновьями которого он репетирует разные науки и русскую словесность в особенности. Он расспрашивал о сношениях с книгопродавцами, причем Воейков брался в особенности свести его с Иваном Тимофеевичем Лисенковым, которого назвал «другом и благодетелем» своим. При этом Воейков рассказал во всеуслышание черту честности г. Лисенкова. Дело в том, что Воейков позаимствовал от Лисенкова однажды сумму в сто полуимпериалов, равнявшуюся в ту пору с небольшим 500 рублей, а между тем по рассеянности, ему свойственной и происходившей у него большею частью от жестоких мигренных болей, он вместо слова полуимпериал написал в заемном письме слово империал, которое так и в книгу маклерскую было занесено. Но Лисенков первый заметил эту ошибку Воейкова, которая могла заставить последнего заплатить ему вдвое против заимствованной от него суммы, спешит к Воейкову, указывает ему на его промах или описку и просит сколь можно скорее все это исправить. Воейков очень был ему за такое бескорыстие благодарен и хотел во всех газетах пропечатать свою признательность. На это Лисенков отозвался, что публичная похвала такому его действию, столь натуральному, была бы ему неприятна и некоторым образом была бы упреком целому обществу, словно оно бедно людьми, исполняющими свои обязанности; да и к тому же он терпеть не может оглашения своих действий как частного человека, а не как книгопродавца и купца. Теперь, когда после этого воейковского рассказа прошло 40 лет, кажется, что нет никакого неприличия или неудобства повторить в ретроспективной статье то, что в моем присутствии было рассказано А. Ф. Воейковым при весьма многих свидетелях, из числа которых не все же перемерли, найдется несколько человек и в живых и здравствующих.

– Вы, Николай Васильевич, – спрашивал Воейков, – то письмо от А. С. Пушкина, которое мне доставили сегодня лично, вероятно, из Царского от него получили? Вы потрудитесь сообщить мне его адрес, чтобы я мог ему отвечать в Царское. А то хоть он и большая поэтическая в России знаменитость, но напиши к нему даже в Царское, как кто-то во времена оны писал к Вольтеру из