Кокушкина моста. А вы, Иван Никитич, приняли его за француза, по рассказам Николая Ивановича Греча, вероятно, со слов того прикидывавшегося спящим шпиона, в которого Кукольник пустил булкой, пролетевшею мимо него.

– Так это, – заговорил генерал, – тот Александр Алексеевич Валуев, которого я знал в войну 1812 года поручиком Лубенского гусарского полка! Славный человек! Непременно постараюсь с ним свидеться. А ты между тем, друг любезный, расскажи нам всю историю об избиении вчерашнего числа шпиона у Доминика.

– Дело было просто: когда с А. А. Валуевым, человеком вдвое меня старшим, но необыкновенно милым и любезным, заигравшимся у госпожи Р – вой в карты, мы вошли к Доминику в три часа утра, там застали мы Н. В. Кукольника, К. П. Брюллова и Я. Ф. Яненко, кончивших давно свой ужин и вовсе не опьяненных, а беседовавших о живописи, причем Кукольник, как всегда, спорил с Брюлловым. Я с ними поздоровался как со знакомыми более или менее людьми и принялся усердно за котлеты с шампиньонами и за жареную серую куропатку, предложенные мне господином Валуевым, который превосходно, как немногие даже французы, владеет французским языком и любит преимущественно говорить по-французски. Беседа наша на французском диалекте шла особо от беседы Кукольника с Брюлловым, так как мы говорили о предметах иных, а именно, помнится, о театре и о театральных новостях французской труппы. Александр Алексеевич велел подать шампанского и с любезностью настоящего джентльмена, каким он и был, просил моих знакомых не отказать ему в чести распить с нами бокал вина. Разумеется, отказа не последовало, и Брюллов, владевший бойко французской речью, даже на парижский лад, принимая А. А. Валуева за иностранца, повел с ним легко беседу о театре, искусствах, Италии, Риме, Флоренции, Париже и пр. Разговор кипел, и шампанское пенилось в бокалах. Кукольнику очень полюбился наш амфитрион, и он страшно мучил себя, чтобы говорить по-французски с Валуевым, продолжая принимать его за иностранца. Наконец я нашел нужным познакомить этих трех господ, и тогда Кукольник, всегда угловатый и грубоватый, вскипел гневом на меня за то, что я долго не снимал маски иностранца с русского человека, и потом напал на русского человека, который так похож на иностранца; но этот мнимый иностранец скоро угомонил Нестора Васильевича, принявшись хвалить изо всей силы его драму и предложив попробовать розовый креман[646], ради чего и добрейший Яненко был разбужен для принятия участия в важном деле испытания этого ароматного, тогда модного, а нынче вовсе, кажется, неизвестного вина. Проснувшийся Яненко, протирая глаза, заметил нам, что на диване в углублении комнаты еще кто-то спит, и спит очень давно, то есть спал и тогда, когда Кукольник, Брюллов и он, Яненко, вошли сюда в двенадцатом часу ночи, после разъезда из Александринского театра. В эту же пору было уже около пяти часов утра. Такой сон показался всем нам подозрительным, почему Кукольник нашел справедливым попавшийся ему под руку трехкопеечный французский хлеб устремить в сторону этого сони. Хлеб, не долетев до цели, упал около этого субъекта, нашедшего нужным тотчас встать и уйти в буфет. Вскоре мы услышали, как довольно шумно отворена и затворена была наружная дверь, а в комнату, где мы находились, вошел приказчик кафе, объяснивший нам, что уже шестой час утра и что разбуженный нами персонаж объявил ему, что он будет жаловаться на бывшее у него позднее общество, ежели хозяин не купит его молчание. Приказчик, поняв, что имеет дело с мелким полицейским агентом-сыщиком, дал ему полтинник, которым индивидуум, однако, остался недоволен, рассчитывая на большее возмездие, и с тем ушел. Мы посмеялись, рассчитались с приказчиком и оставили гостеприимный кров Доминика, разъехавшись каждый к своим пенатам, причем Кукольник и Брюллов взяли карточки господина Валуева, снабдив его своими, и, расставаясь, обещали непременно продолжать знакомство. Только Кукольник все-таки дружески попенял Александру Алексеевичу за то, что он, русский драматург, час целый мучился, чтобы говорить очень скверно на ненавидимом им французском диалекте.

Это все было мною рассказано уже за воейковским скромным ужином, после которого Иван Никитич завез меня ко мне домой в своей карете, совершенно примиренный и ворча, что Греч любит, видно, подчас смастерить бабью сплетню. И при этом сказал мне:

– Эх, брат Володя, плохо! На старости лет попался я в ваш журнальный водоворот как кур во щи.

XIII

В одну из пятниц пришел я к Воейкову в то время, когда собрание обычных посетителей было почти в комплекте, и я застал Воейкова в каком-то особенно хорошем расположении духа, с видом как бы торжествующим и знаменательным. Одновременно почти со мною вошло еще несколько гостей. Когда все мы поздоровались с хозяином, он вынул из постоянно лежавшего пред ним портфеля завернутое в особенный пол-лист белой бумаги какое-то письмо и сказал, обращаясь ко мне и к двум-трем новопришедшим:

– Сегодня утром у меня был очень молодой человек, некто Николай Васильевич Гоголь-Яновский, кончивший курс в Безбородкинском лицее в Нежине, почти одновременно с Н. В. Кукольником. Он живет в Петербурге уже несколько годов и состоит на службе в Департаменте уделов. В «Литературной газете» была с подписью его имени статья в прозе «Женщины»[647], вещь замечательная![648] Кроме того, он писал и печатал стихи, даже какую-то поэму[649], да только этот род литературных занятий не был ему удачен и благодарен. Он теперь стал испытывать себя, по совету друга и благодетеля моего В. А. Жуковского и боготворимого мною поэта А. С. Пушкина, в сочинениях вальтер-скоттовского закала, описывая в очерках, повестях и рассказах знакомый ему малороссийский быт, и таким образом создалась вот эта книга господина Гоголя: «Вечера на хуторе близ Диканьки, сочинения пасечника Паньки Рудого». Сегодня автор принес мне эту книгу свою, с письмом от Александра Сергеевича Пушкина. Пожалуйста, кто-нибудь потрудитесь прочесть это письмо вслух: у меня эти дни глаза что-то не совсем в порядке.

При всем том, что Воейков старался дипломатничать и разыгрывать пред всеми нами роль человека, совершенно равнодушного к вниманию, оказанному ему такою славною и громадною знаменитостью, каков был тогда Пушкин, не нужно было быть слишком проницательным, чтобы не видеть ясно, как письмо это не только радовало, но [и] восхищало мелочного Воейкова, сильно придерживавшегося русской нашей страстишки преклоняться во прах пред всяким светилом, ежели это светило или богато, или чиновно, или знатно, или находится под могучею протекцией высшей власти.

Письмо Пушкина прочел Якубович, читавший очень отчетисто и приятно. Вот это письмо:

Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они