изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Вот это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда сочинитель вошел в типографию, где печатались «Вечера», то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукой. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгой, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и пр. Пора, пора нам осмеять Les Précieuses ridicules[650] нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом профессора Тредьяковского.

Прочитав это письмо, Якубович объявил, что не нужно для этой книги иной рецензии, как напечатание этого письма, потому что, прибавил он, когда кто так счастливо начинает свою литературную карьеру, под покровительством таких крестных папенек, каковы В. А. Жуковский, А. С. Пушкин и П. А. Плетнев[651] – зачем хлопотать о мнении журналов?[652]

– Ежели бы вскоре, как это и возможно, – вставил свое мнение почти всегда немой Аладьин, – потребовалось второе издание этой книги, то я принял бы его на свой счет и еще заплатил бы щедро автору, в случае, когда бы автор дозволил, с разрешения Александра Сергеевича и Александра Федоровича, тиснуть в объявлениях об этой книге письмо, сейчас нам прочтенное.

Это заявление Аладьина заставило невольно многих улыбнуться, а Александр Федорович даже не утерпел и сказал со своим волчьим смехом:

– Известное дело, вы Штиглиц!

Карлгоф, куря манильскую сигару, склонился на стол и перелистывал книгу Гоголя.

– Однако, – сказал он, – вот тут знакомая повесть, которую я читал в «Отечественных записках» П. П. Свиньина, «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купалы»[653].

– Обратите внимание, Вильгельм Иванович, – заметил барон Розен, – на примечание, сделанное к этой повести ее автором. Оказалось, что почтеннейший Павел Петрович Свиньин, не поняв всех наивных прелестей малороссийского неподдельного юмора, позволил себе сделать в этой повести разного рода переделки какого-то канцелярского цвета. Автор по поводу этих непрошеных им переделок заставляет двух лиц вести между собою разговор, в котором одно, щирый хохол, выражается очень мило по-хохлацки. Нам с вами малороссийский язык не чужд, Вильгельм Иванович, благодаря нашим стоянкам на Украйне, так потрудитесь прочесть это примечание и эту фразу, на которую я ссылаюсь и в которой выражена жалоба автора на самовольство петербургского журналиста, не умевшего раскусить прелести малороссийского жарта.

Карлгоф, найдя указанное место, прочел слова действующего в разговоре лица, Фомы Григорьевича: «Що-то вже як у кого чорт ма клёпки в голови!»[654], вследствие чего он и Розен засмеялись, а им вторил Якубович. Не знающие же малороссийского наречия также поняли, в чем суть, и смеялись.

Затем барон Розен объяснил, что в «Северных цветах» была Гоголева же повесть «Гетьманщина»[655], под которою вместо подписи поставлено было четыре буквы О рядом (ОООО), потому что в имени и фамилии Николай Гоголь-Яновский буква эта четыре раза повторяется[656]. Независимо от этого в «Литературной газете» была статья «Учитель» за подписью Глечик[657]. Обе эти статьи, принятые Полевым за статьи, принадлежащие ненавистному ему Оресту Сомову, писавшему свои из малороссийского быта повести под псевдонимом Порфирия Байского, в «Телеграфе» были разбранены жестоко.

– Не худо бы, Вильгельм Иванович, – завопил Воейков, обращаясь к Карлгофу, – если бы вы черкнули цыдулочку вашему любезному Николаю Алексеевичу, попросив его принять к сведению, что между Рудым Панькой и Сомовым нет ничего общего, да и прибавить бы не мешало, какое участие в этой книге и ее авторе принимают В. А. Жуковский и А. С. Пушкин.

– Я так уверен, – сказал с напыщенною торжественностью Карлгоф, – в справедливости и беспристрастии Николая Алексеевича Полевого, что не могу допустить мысли, чтоб он белое, ежели только оно вполне бело, назвал черным, увлекаясь чувством личного нерасположения к автору. Что же касается до указания на почтенные авторитеты, то я знаю, что этого рода указаний Николай Алексеевич терпеть не может и они способны ужасно огорчить его[658].

Во время этих разговоров о Гоголе и его книге явился тихонько сам Николай Васильевич Гоголь-Яновский.

Как только он вошел в комнату, Воейков приподнялся и сделал несколько шагов навстречу новому гостю, пожал ему дружески руку, сказав громко:

– А! Николай Васильевич, милости просим. Сегодня все мои гости другого занятия не имеют, как рассматривание вашей книги, и другого разговора, как об этой книге.

– О моем-то «поросе», – улыбаясь, сказал Гоголь, усаживаясь и здороваясь с бароном Розеном и с В. Н. Щастным, которых только и знал из всего общества[659].

– Как «поросе»? – вопрошал удивленно, поднимая очки на лоб, Воейков, которого это название так озадачило, что он не знал, что и сказать, и в раздумье стал вытирать стекла снятых им очков.

– Это так взбрехнулось мне, – объяснил Гоголь, – назвать мои «Вечера на хуторе» поросенком, хотя к этому была кое-какая причина. Дело в том, что у меня как-то оказался довольно большой баул из папки. А на крышке этого баула с наружной стороны была гравированная раскрашенная картинка, изображавшая блудного сына, пасущего свиней, из которых одна отделилась от стада и видна была на первом плане, ближе и яснее, чем даже виднее был сам-то блудный сын, сидевший где-то вдали под деревом. Находящийся у меня в услужении взятый из дома служитель прозвал баул этот «порося», я же нашел удобным складывать в этот баул все материалы, назначенные для «Вечеров на хуторе», и вот причина данного мною всей книге забавного прозвища.

Воейков, получив от автора поутру этого дня со знаменитым письмом Пушкина экземпляр книги Гоголя, очевидно думал, что еще нигде, кроме ближайших к издателю-сочинителю лиц и его, как будущего мецената, никто не читал еще «Вечеров на хуторе близ Диканьки», между тем как по одному экземпляру этой книги было роздано почти всем книгопродавцам, из числа которых больше других знал тогда я доброго Михаила Ивановича Заикина (в доме Балабина в Большой Садовой, где нынче, кажется, лавка царскосельских обоев), печатавшего мои труды-первенцы, издававшиеся под разными псевдонимами и имевшие назначением чтение для детей преимущественно. И вот этот-то книгопродавец, бывало, снабжал меня для прочтения такими новыми книгами, получаемыми им на комиссию или приобретаемыми в