Размер не произвел впечатления — у Спилберга был не длиннее и не короче, не толще и не тоньше, чем у большинства рыхловатых еврейских дедушек. Не был он больше других похож ни на банан, ни на маятник, ни чересчур морщинист, ни лампообразен, не рептилоидный, не плоский, не грибовидный, не варикозный, не крючконосый, не косоглазый. А бросалось в глаза то, чего у него не должно быть: член Спилберга не был обрезан. Взгляд Джейкоба практически никогда не подвергался такому оскорблению, как созерцание необрезанного пениса, поэтому не поручился бы головой за точность своего наблюдения — а это было важно, — но он знал достаточно, чтобы понимать: нужно взглянуть еще разок. Однако строгий туалетный этикет запрещал приветствия, кашель же мог сойти за оправдание одного мгновенного взгляда, и просто невозможно повторить этот прием без того, чтобы это выглядело как заигрывание, и даже в мире, где Спилберг не был творцом "Искусственного разума", такого Джейкоб не допустит.

Таким образом объяснений могло быть четыре: 1) Джейкоб принял за Спилберга другого человека и принял обрезанный пенис за необрезанный; 2) Джейкоб принял за Спилберга другого человека и верно классифицировал его пенис как необрезанный; 3) это был Стивен Спилберг, но Джейкоб ошибочно принял его пенис за необрезанный — конечно же, он обрезан; или 4) Стивен Спилберг не обрезан. Будь Джейкоб азартен, он поставил бы гору фишек на пункт 4.

Джейкоб торопливо спустил воду, слишком быстро, чтобы можно было чего-то достичь, вымыл руки и поспешил к своим.

— Вы нипочем не догадаетесь, с кем рядом я сейчас писал.

— Господи, пап.

— Почти угадал, Спилберг.

— Это кто? — спросил Тамир.

— Ты серьезно?

— Что?

— Спилберг. Стивен Спилберг.

— Ни разу о нем не слышал.

— Не пудри мозги, — ответил Джейкоб, как всегда, не понимая, когда Тамир дурачится, а когда нет.

При всем, что еще можно сказать о Тамире, он умен, эрудирован и любопытен. И однако при всем, что еще можно сказать о Тамире, он глуп, эгоистичен и самодоволен. Если он обладал чувством юмора, то оно было суше крахмала. Именно поэтому он мог подвергать Джейкоба своего рода психологической акупунктуре: "Не втыкается ли в меня игла? Болезненно ли это? Не стебется ли он напропалую? Ну не мог же он городить всерьез про лучшую в мире израильскую итальянскую еду? И что не слышал о Спилберге? Невозможно, и вполне возможно".

— Это мощно, — сказал Ирв.

— Знаешь, что самое мощное? — Джейкоб подался вперед и договорил шепотом: — Он не обрезанный.

Макс всплеснул руками над столом:

— Что ты там делал, целовал его сосиску в кабинке?

— Кто он, этот Спилберг? — не унимался Тамир.

— Это было у писсуаров, Макс. — И для ясности. — И конечно, я не целовал его сосиску.

— Этого просто не может быть, — заметил Ирв.

— Знаю. Но я видел собственными глазами.

— А зачем ты собственными глазами разглядывал пенис чужого человека? — спросил Макс.

— Потому что он Стивен Спилберг.

— Почему никто не расскажет мне, кто это такой? — не унимался Тамир.

— Потому что я не верю, что ты этого не знаешь.

— Но зачем мне врать? — спросил Тамир, абсолютно натурально.

— Потому что это ваш странный израильский способ затушевывать достижения американских евреев.

— Но зачем мне это надо?

— Это ты мне скажи.

— Ладно, — сказал Тамир, неторопливо стирая из уголков рта остатки шести пакетиков апельсинового соуса, — как скажешь.

Он поднялся со стула и двинулся в сторону салат-бара.

— Тебе стоит вернуться и убедиться, — сказал Ирв. — Представься ему.

— Ничего подобного ты не сделаешь, — строго произнес Макс, совсем как сделала бы его мать.

Ирв, закрыв глаза, сказал:

— Я потрясен до глубины души.

— Не сомневаюсь.

— Во что нам верить?

— Вот именно.

— А мы-то думали, что это барахло про холокост было искуплением холокоста.

— Теперь это барахло?

— И всегда было барахлом, — сказал Ирв. — Но это было наше барахло. А теперь… не могу не удивляться.

— Ну он же все равно евр…

Джейкоб не закончил фразу. Да и не было необходимости. Лишь тень сомнения явилась в мир, ни для чего больше не осталось места.

— Мне надо сесть, — сказал Ирв.

— Ты и так сидишь, — напомнил ему Макс.

— Мне надо сесть на пол.

— Не стоит, — сказал Джейкоб. — Он грязный.

— Теперь все грязное, — сказал Ирв.

В молчании они наблюдали, как десятки людей, балансируя перегруженными подносами, уворачиваются, извиваются и не задевают друг друга. У какой-нибудь высшей формы жизни, надо полагать, тоже была бы своя версия Дэвида Аттенборо. И это существо могло бы для своей телепередачи снять отличный сюжет с такими завораживающими сценами о людях.

Макс, ни к кому не обращаясь, что-то неразборчиво прошептал.

Ирв подпер голову ладонями и сказал:

— Если бы Бог не хотел, чтобы мы обрезались, Он не создал бы смегму.

— Что? — не понял Джейкоб.

— Если бы Бог…

— Я с Максом говорю.

— Я ничего не говорю, — ответил Макс.

— Что?

— Ничего.

— "Челюсти" — такая белиберда, — сказал Ирв.

Тут вернулся Тамир. Остальные настолько ушли в свои апокалиптические домыслы, что не заметили, как долго его не было.

— Ну, в общем так, — сказал он.

— А?

— У него проблемы, задержка мочи.

— У кого?

— У Стива.

Ирв хлопнул себя по щекам и заскулил, будто впервые оказавшись во флагманском магазине сети "Американская девочка".

— Я понимаю, почему ты думал, будто я его знаю. Портфолио весьма впечатляющее. Ну что сказать? Я кино-то особенно не смотрю. На просмотре фильмов денег не заработаешь. А вот на производстве — еще как. Вы знаете, что он стоит больше трех миллиардов долларов? Именно миллиардов.

— Правда?

— А зачем ему мне врать?

— Но с какой стати он будет сообщать?

— Я спросил.

— Сколько он стоит?

— Ага.

— И ты, видимо, спросил, обрезанный ли он, правильно?

— Спросил.

Джейкоб обнял Тамира. Против воли. Руки сами потянулись к нему. И не в том дело, что Тамир добыл информацию. А в том, что он обладал всеми качествами, которых не было у Джейкоба и которых тот, хоть и не желал, но в которых отчаянно нуждался: нахальство, бесстрашие там, где страх не нужен, бесстрашие там, где страх нужен, невозмутимость.