С каждым приездом дома, машины, груди подружек и честолюбие Тамира становились все больше. Джейкоб изображал уважение, выдавая лишь строго отмеренную дозу неодобрения, но так или иначе все тонкие реакции оказывались ни к чему по причине эмоциональной глухоты Тамира. Почему Джейкоб не мог просто порадоваться счастью своего кузена? Тамир был человеком не хуже любого другого, чей колоссальный жизненный успех все больше мешал ему жить согласно его умеренно-добродетельной природе. Иметь больше, чем тебе нужно, — это обескураживает. Кто станет винить Тамира?

А Джейкоб винил. Джейкоб винил, потому что он-то имел меньше, чем ему требовалось, — он был порядочным, честолюбивым, сильно нуждающимся молодым романистом, который почти ничего не писал, — и это ни в коем случае не обескураживало. В его жизни ничего не увеличивались — это была неустанная борьба за сохранение изначально заданных Джейкобом параметров, — а люди, не способные позволить себе материальную роскошь, высоко ставят свои роскошные духовные ценности.

Исаак всегда благоволил Тамиру. Джейкоб никогда не мог понять, за что. У его деда, казалось, были серьезные трения со всеми родственниками старше 12 лет, даже не исключая тех, кто заставлял своих детей раз в неделю звонить прадеду по скайпу, водил его по врачам и отвозил в дальний супермаркет, где можно купить шесть лотков с булочками по цене пяти. Исааком все пренебрегли, но меньше других — Джейкоб, а больше других — Тамир. И при этом Исаак обменял бы шестерых Джейкобов на пятерых Тамиров.

Тамир. Вот кто хороший внук.

Даже если он не был настолько уж хорошим или хоть в каком-то смысле внуком.

Может, все дело было в расстоянии. Может, об отсутствующем легко придумывать мифы, а вот за Джейкобом, будто проклятым, будут подсчитывать каждый градус отклонения от идеального проявления человеколюбия.

Джейкоб пытался уговорить Тамира навестить Исаака до переезда в Еврейский дом. Восемнадцать месяцев длились хождение по мукам: они ждали, пока там кто-нибудь умрет и освободит место. Но Тамир не признавал важности события.

"Я за эти десять лет переезжал шесть раз", — ответил Тамир по электронной почте, хотя это было немного не так, а: "я за эти10л прзжл 6 рз", как будто в английском, как и в иврите, было мало гласных. Или как будто не нашел способа написать еще небрежнее.

"Ну да, — написал Джейкоб в ответ, — но ни разу в дом престарелых".

"Я приеду, когда он умрет, ладно?"

"Думаешь, он обрадуется?"

"И мы прилетим к Сэму на бар-мицву", — написал Тамир, хотя в тот момент до нее оставался еще год и не было никаких сомнений, что она состоится.

"Надеюсь, он дотянет", — написал Джейкоб.

"Ты скрипишь, как он".

Год прошел, Исаак его пережил, но то же и наглые евреи, позанимавшие все комнаты, принадлежавшие ему по праву рождения. Но вот наконец изнурительное ожидание закончилось: кто-то из них сломал бедро и умер, так что Исаак оказался первым в очереди. Судьба бар-мицвы Сэма зависела целиком от него. А израильтяне, как сообщал телефон Джейкоба, уже спускались с небес.

— Послушай, — сказал Джейкоб Максу, пока Ирв въезжал на стоянку, — наши израильские кузены…

— Твои израильские кузены.

— Наши израильские кузены не самые уживчивые люди на свете…

— А мы самые уживчивые на свете?

— Скажу тебе кое-что, в чем арабы правы, — вклинился Ирв, недовольный тем, что косо оставленная машина мешает парковаться. — Они не дают бабам права́.

— Мы вторые по неуживчивости, — сообщил Джейкоб Максу, — после твоих израильских родственников. Но вот что я хочу сказать: не суди страну Израиль по упрямству, кичливости и меркантильности нашей родни.

— Или, иными словами, по ее стойкости, честности и предусмотрительности, — сказал Ирв, выключая зажигание.

— Израиль тут ни при чем, — сказал Джейкоб. — Просто они такие. И они наши.

В подвале обнаружились рулоны пузырчатой пленки, похожие на рулоны сена с живописных полотен, — десятки литров запаянного воздуха, годами хранившиеся на случай, который так и не настанет.

Стены были голыми: завещанные потомкам награды и дипломы уже сняли, а также ктубы[28], репродукции афиш с выставок Шагала, свадебные фото и выпускные фото, фото с бар-мицвы и фото с обрезаний, сонограммы в рамочках. Так много висело всего, будто он старался скрыть стены. И в отсутствие самих картинок стены пестрели темными прямоугольниками.

Кучу безделушек "Сделано в Китае" поснимали с полок буфета и убрали в его ящики.

На холодильнике не выцветшие прямоугольники указывали, где раньше висели фото восхитительных, гениальных внуков, не имеющих опухолей, — остались только три школьных снимка, шесть закрытых глаз. Фотографии Вишняка, потревоженные впервые за десяток лет, сложили на полу, а снимки и ярлычки, что когда-то покрывали холодильник, теперь покрывали кофейный столик, каждый в отдельном, запертом на молнию бутербродном пакетике. Именно на этот случай Исаак хранил все эти пакетики — мыл их после употребления и вешал на кран сохнуть.

На кровати снова груды вещей, которые еще только предстояло раздать любимым людям. Последние два года превратились в затяжной процесс раздачи всего, чем он обладал, и оставшееся до нынешнего дня — это то, с чем труднее всего расстаться не из-за сентиментальной привязанности, а из-за того, что кто бы мог захотеть эти вещи иметь? У него было кое-какое действительно приличное серебро. Милые фарфоровые чашки. И если ты можешь допустить, что затеешь хлопоты и траты по перетяжке, тогда без иронии можно было бы подумать о сохранении нескольких кресел. Но кто захочет тащить домой или даже до ближайшего мусорного контейнера оберточную бумагу, на которой до сих пор остались следы граней когда-то облеченных в нее коробок?

Кому понадобятся стикеры для заметок, бумажные сумочки, миниатюрные блокнотики на спирали и массивные ручки, подаренные как рекламные сувениры фармацевтическими компаниями и взятые лишь потому, что их давали?

Коробочка окаменевшего мармеладного драже, подрезанного на кидуше в честь рождения кого-то, ныне ставшего акушером. Это кто-нибудь возьмет?

Поскольку к нему никто не ходил, места для верхней одежды не требовалось, поэтому шкаф в прихожей стал прекрасным местом для хранения еще одного мотка пузырчатой пленки, в которой не было никакой нужды. Летом пузырьки расширялись, и дверца шкафа выгибалась — шпильки петель от давления поворачивались на тысячные доли градуса против часовой.

Кто из живущих захотел бы получить то, что осталось ему раздать?

И от какого возмущения покоя, от чьего внезапного вмешательства вдруг зашипело последнее имбирное пиво в холодильнике?