Девица голову откинула, взглянула в ответ. Так и улыбалась, так и смеялась, зубы белые скаля, только из глаз — синих, мертвых — влага к вискам ползла…

Ужалило, тренькнуло в середине и, впервые за долгое время, нахмурился Сивый. Сжал кулаки. Шагнул к Яре, над девушкой воздвинувшемуся.

Тот поднял голову, облизнулся.

— Чего тебе? Тоже хочешь?...

И Сивый увидел…

…как из-под воды, из-за стекла запотелого. Мутно, завирательно.

Огонь, пламя-стрекала. Короб тесный, узкий, а не вырваться, не выбраться, крепко держит, и силы — не те.

Вдруг стронулся короб, качнулся.

Вот налегли на стекло с другой стороны, и как через лед — красные волосы, синие глаза.

И — пропало все.

Упало вверх.

Они падали, падали.

Сивый споткнулся. Сам на себя осердился — хуже нет приметы, на брань идучи, запинаться на ровном месте.

И привиделось же…

— Вам бы поговорить, — сказал Варда мягко.

Сивый тут же в дыбки поднялся.

— А мы что, не разговариваем?!

— Вы криком кричите, — ответствовал Варда с усталой досадой. — Причем ты, Сивый, тому зачинщик. Летами старше, на опыте, а ровно отрок голоусый.

— Я не…

— Ты. — Варда ткнул его в плечо железными пальцами. Звякнули, откатились к локтю тяжелые браслеты. — Ты первый начинаешь, а Сумарок на то принужден огрызаться, закрываться, чтобы себя не уронить. Думаешь, охота ему большая браниться с тобой? Вы же друзья. Сколько не виделись?

— Да если бы он не лез поперек, в каждую дыру ведь заглянуть ему надо, каждому сущу зубы посчитать!

— Ты сам подумай, или он барышня, чтобы в терему сидеть, гладью вышивать? Он чаруша. Парень молодой. Сам по себе все время был, что ему теперь с тобой график составлять-согласовывать? Спрашиваться, куда ходить, куда нет? Ты же первый тому посмеешься.

Сивый зубы оскалил. Не сразу с ответом нашелся.

— Ты такой, Варда, правильный, аж скулы сводит. Сам разберусь.

Варда головой покачал.

Меж тем добрались до Пестряди.

По темноте вовсе жутью веяло, даже Степан примолк.

Сумарок на него поглядел с пониманием.

— Не поздно еще обратно повернуть. Никто не осудит.

Перга тут же спину вытянул, усы подкрутил.

— Вот уж нет, не отступлю! Пусть никто не скажет опосля, что у Степана одни слова, а не дела!

Сумарок вздохнул. Протянул ему свой светец-живулечку.

— Смотри тогда, меня держись. Если скажу бежать, так во всю прыть мчись. Уговор?

— Как скажешь, чаруша, ты тут заглавный герой, — покладисто Степан закивал.

Кнуты брели осторожно, гул-гомон выискивая.

Туман над водой полотнищами растекался, мерцал в сиянии подлунном. К коже лип — будто кто холодный, голодный, губами прижимался. Сумарок больше под ноги глядел: с гати давно сошли, порой между сотами вовсе узенькая дорожка-улочка была, в две ступни. Свалиться недолго.

В какой-то момент поднял голову и сообразил, что один остался. Прочие как сгинули.

Выругался негромко, сечень выбросил.

Голосом звать остерегся — мало ли кого приманит. Кнуты и без голоса отыскать могли.

— Поздорову, молодец, — окликнули его.

Повернулся, прикрываясь сеченем.

На перешейке стояла девица. Луной облитая, невеличка, в летнике, в рубахе с пышными рукавами, круглолицая, косы корзинкой убраны. Всем бы обычная девушка, если бы не яма во лбу.

Ямка та сама по себе мерцала, посверкивала — ну точно в самом деле звездочка.

Трехглазка, вспомнил Сумарок.

Спит глазок, спит другой, а про третий глазок и забыла.

— Чаруша, — сказала девица, в ответ его разглядывая.

Вдруг — оказалась ближе, ровно кто фигуру по доске двинул.

Остановилась, когда сечень горла ее коснулся. Щекой к щечке лезвия прижалась, улыбнулась.

— Каково орудие, молодец. — Молвила распевно. — Кто устоит? Не бойся. Ты ко мне не корыстно, так и я — с добром.

— Ой ли? Какое от тебя добро, коли ты прохожих сманиваешь да губишь?

Вздохнула на те слова Трехглазка.

— Тех молодцев не я гублю. Я, чаруша, вовсе отчаялась избавителя дождаться, а тут ты сам объявился.

— От чего же тебя избавить надобно?

— От гул-гомона. Он, проклятый, меня стережет, роздыху-покою не дает.

Сумарок помолчал, раздумывая.

Сечень опускать не спешил.

— Какой же гул-гомон, коли местный люд про него слыхом не слыхивал? — промолвил недоверчиво.

— У меня над тварью сей малая власть, злой стрелой даденная. Я и посылаю его выпасаться в лесах, на диком звере выкармливаться, подальше от людских жилищ. А только не одним зверем промышляет, и охотничков до кладов, бывает, схватывает…

Взяла за руку, передала из ладони в ладонь малый огонь: мягкий, круглый, самосветный.

— Вот этот клубочек тебя к лежке гул-гомона выведет. Спит он сейчас, устал…Срази тварину, молодец! Меня освободи, людей обереги!

И — как сквозь землю провалилась.

Вновь птицы ночные запели, ветер донес живое дыхание.

Стоял Сумарок, ошалелый.

— Ума ты лишился, один бродить?!

Сивый прихватил его за локоть, сжал-потянул. Глаза у кнута были злые, чужие.

— Отпусти, — сказал Сумарок, в глаза кнуту глядя. — Сейчас же.

Сивый медленно пальцы разжал. Отступил.

И Степан тут как