истинные красавцы писанные, из семей добрых. Спустил с твари шкуру, ровно лыко.

Угадал Сумарок:

— Яра…

— Он самый. Улыбнулся мне, так сердце глупое и вострепетало. Ничего не надо, лишь бы Яра мой за руку держал…

Вздохнула глубоко, криво сама над собой усмехнулась.

— А только вскорости надоела я ему. Не одна была, в уши мне со всех сторон пели, сколько кралечек у Ярочки. Я уж, дура, и плакала, и молила, и бранилась, и в ногах валялась…Яра с того пуще ярился. А раз пригласил на прогулочку. Я, курица, думала — мириться…

Трехглазка облизала губы. Заговорила быстрее, суше.

— Как убил меня Яра, так я прямо в оконце и повалилась, ровно бочка с телеги. Стрелу он вынуть не успел. Долго ли, коротко ли, а глаза открыла — чую, легко мне, будто бы живая. Удивилась тому. Огляделась как следует. Угодила я, Сумарок, вот в такой мешочек, он меня и спас от смерти. И стрелу проклятую вытащило незримой силой в руку мне вложило…До конца, сам видишь, не заросло, от того Трехглазкой и прозывают, ну да что теперь.

Я тут, в Горнице, прижилась. Еды мне не нужно стало, воды довольно. Много я в залах ейных ходила-бродила, пару раз едва не заплутала. Каждая палата — на отличку. Эта вот, Железная, вся в таковых мешочках. Есть еще Хрустальный Зал, там столбы стоят стеклянные, в них вода мутная. Туда я не хожу, страшно. Все чудится, что водится в той воде что-то, движется-плещется.

Гул-гомон же с первых дней около кружился. Будто пес сторожевой. Я разобралась как им править немного, будто бы боялся он стрелы яровой.

Стала на землю выходить, а там известия: Яра-то мой вовсе сгинул, запропал. Я думала, стрелой его достать, его же оружием извести. А после решила, что если не ему суждено от руки моей сгибнуть, так пусть другие той же чашей упьются. Гадала, как приманить кнута какого…

— И решила людей гулом-гомоном травить, чтобы наверняка?

— Так и вышло, Сумарок. На мелкую наживку кнуты не идут.

Она помолчала.

Сумарок невольно лопатки поджал, затылка коснулся. Затем выпрямился — как кипятком обдало.

— Послушай, — сказал в смятении, — сколько я тут?

— Три дня, да ночи две.

— Коза! Меня там, небось, уже и схоронили!

Живо представил себе ужас и волнение друзей, застонал.

— Мне наверх надо, скорее!

— Да к чему спешка? — удивилась тому рвению Трехглазка. — Оставайся, Сумарок. Мы с тобой схожи. Горница тебя приняла, излечила. Оставайся — люб ты мне.

Сумарок головой покачал.

— Спасибо тебе, девица, за помощь, а только остаться не могу. Там друзья мои, там жизнь моя.

— Не впервой кнутам людей губить.

— Кнут кнуту рознь.

Вздохнула Трехглазка, губы поджала.

— Вот что, Сумарок. Ты меня от плети упас. Неволить не стану, а и добром пустить не могу. Так поступим: коли сам выход отыскать сумеешь, иди свободно.

Поклонился Сумарок, повернулся.

Задержала его Трехглазка такими словами:

— Погоди, Сумарок, что напоследок скажу. Я так его любила, так любила…Он сердце мое сожрал, а после — убил. Кнуты, Сумарок, с людьми не должны сходиться. Не люди они, не живые они. Куклы. Только с виду как мы, внутри же — железо да пустота. Попомни мои слова.

За угол повернул, темнота обступила. Сумарок глубоко вздохнул, сосредоточился, лишние мысли прогоняя. Прямо направился.

Мало-помалу развиднелось, открылся перед Сумароком первый зал: перемычки от пола до потолка, сам потолок в сумерках сизых таится, ровно нет там никакой породы али перекрыши, а хмара одна ходит кисельная, серая.

А перемычки-балясины те словно каждая из множества-множества спиц собраны. И каждая спица с руку толщиной, и каждая изрезана чудными знаками. Под ногами же будто железо черное, как зеркало полированное. Так Сумарок и пошел.

Тихо совсем было, только шаги его глухо раздавались.

Сперва перед собой таращился, а потом смекнул — будто ноги тянет. Опустил взгляд, охнул: отражение его далеко вперед ушло, и было иначе собрано…Моргнул, думая, как с этой загадкой совладать. На месте встал, и вовремя — будто луч какой от балясины простерся, и отражение пало, потемнел пол от крови…

Попятился Сумарок, осторожно в другую сторону зашагал. Там как раз открылась стена, а в стене — выдворы. Глядь через малое время — опять отражение убежало из-под ног, точно жук избяной вышмыгнул. И тоже не такое, иначе отлито. Между перемычками сунулось, к проему светлому — и сомкнулись те перемычки, сошлись, точно жернова. Казалось, даже костяной хруст Сумарок разобрал.

Поморщился жалостливо, но зато уже другую дорогу себе выбрал. Дошагал — из зала выбрался, вздохнул.

Поклонился на пороге, пола пальцами коснулся, благодаря без слов помощников неведомых.

В сенях-переходе будто сквозняки гуляли. Холодно было, да и на стенах ровно иней. От него Сумарок подальше держался, заметил, что тот сам к нему тянется, растет, друг по дружке карабкается. Быстрее зашагал, почти бегом.

Тут и случилась развилка, Сумарок замедлился, головой повертел. Что направо, что налево, одинаково.

А тут кисть как сдавило, Сумарок даже вскрикнул от неожиданности: словно пальцы железные на запястье сомкнулись.

Потянуло его влево неведомой силой, потащило волоком. Сумарок на ходу оглянулся — из студеных сеней выглянул иней, по стене пополз ковром вслед, да вдруг с той стороны, куда Сумароку идти не дозволили, устремилось ему наперерез кружевное, злато-серебряное. Столкнулись две силы, завились…

Дальше глядеть не мог, вытащило его к белому камню в малом зале. Руку так на алтарь и потянуло. Сумарок уж тут совладал. Осмотрелся.

Гладок был камень белый, а стоило руку с браслетом приблизить, как побежали во все стороны нити-ручейки цветные, замерцало, вспыхнули самоцветы. Не иначе, тот самый клад, про который люди баяли?

Только на что он Сумароку сдался? Выковыривать еще те камешки, красоту ломать…

Сумарок из интереса некоторые погладил: на славу были огранены, искусным мастером, гладкие точно лепестки. А другие под касанием рассыпались искрами, зеркальцами темными обернулись, а в тех зеркальцах радуги-дуги вспыхнули…

— Чудно, — шепнул Сумарок с улыбкой.

Прочь отошел.

Глянул — удивился. Распалась стена, в той стене комнатка малая. Вшагнул туда, а стена возьми да обратно зарасти! Не успел, однако, Сумарок напугаться.

Дух занялся, словно на качелях вверх взметнулся, замерцало все, загудело — и наново распалась стена, октрылся перед Сумароком мир надземный, знакомый. Обрадовался, как можно скорее на траву выскочил.

Оглянулся — поспел заметить, как под воду коробочка уходит, будто