под крыло наседки цыплятко. Скрылась, и опять ничего.

А рядом уже Трехглазка стояла, смотрела пристально.

— Выбрался, молодец. Что же, я своему слову хозяйка. Ступай себе. Об одном попрошу — кликни старшего кнута, темного, на разговор. Да не бойся, не обижу — и стрелы Яровой при мне больше нет, и гул-гомона…

***

Сперва, как водится, Козьи рожки показались, лентами увитые, а после уже весь лугар открылся, в пенной шапке цветенья.

Вспугнул из травы высокой какую-ту парочку.

Увидел двор постоялый, увидел кнутов — отпустило внутри, разжалось. Стояли братья друг против друга, в воротах, Варда говорил, по обыкновению своему руки на груди скрестив и на бедрах утвердив. Сивый же стоял, голову опустил.

А его самого первой Даренка заприметила. Выронила корзину, завизжала, что стригунок, да на шею бросилась — не забоялась даже, что утопец притащился.

На ее визг прочие оглянулись, и не успел Сумарок ахнуть, как налетели, заобнимали. Степан его по спине колотил, приговаривал веселое, сестрицы округ щебетали, еще кто-то подтянулся…

— Мы уж, Сумарок-паренек, сокрыли, что тебя кнут приветил, не взыщи, — успел шепнуть Степан, прежде чем Варда его из толпы той легко вытянул, повертел перед собой, наскоро руками прошелся.

— После все порядком обскажу, — пообещал Сумарок.

— Добро, — не стал спорить Варда.

— Тебя Трехглазка на слово звала перемолвиться, — помедлив, сказал-таки Сумарок. — Не знаю, к чему ей. Может, повиниться хочет?

Варда хмыкнул, плеча коснулся.

— Что же. Схожу, перемолвлюсь. Негоже девушку ждать заставлять.

Как сказал, так и сделал. Не в обычае у Варды было пустое болтать.

Трехглазка ждала-поджидала его у самой окраины Пестряди.

— Вижу, не потравила тебя стрела Ярова, — сказала на приветствие.

— И тебе не хворать, красавица, — отозвался Варда. — Зачем звала?

Трехглазка на Пестрядь вдаль поглядела.

— Знаешь ли ты об операторах, ведаешь ли о таковых? — спросила наконец.

Покачал Варда головой.

— Не доводилось.

— Старая кровь, Змиева. Молвят, операторы сподобны были кнутами править. Не мормагоны, не вертиго. Много способнее.

Кнут нахмурился.

— Буде таковы в Сирингарии, вычислили бы, вычистили бы.

— Так и не было их, — улыбнулась Трехглазка. — До этих пор. Скажи, спрашивал ли ты чарушу, откуда бы у него, плоди человечьей, цвета сельного, кладенец-сечень?

— Не спрашивал. Коли взял, значит, сил хватило. Он парень способный.

— Это тооочно, — протянула Трехглазка недобро, посмеялась чему-то. — Верные твои слова, кнут. И браслет ему к руке, и орудие древнее, Колец детище.

Варда руки скрестил.

— Вижу, к чему клонишь. Про операторов откуда тебе самой ведомо?

— Яра-Ярочка сказывал, он, сердешный, любил побахвалиться.

— Его словам половина правды.

— И то верно, — неожиданно согласилась Трехглазка. — А все же, остерегись, кнут. Пригляди за чарушей. Не всякого бы Горница лечить взялась. Не всякий бы ее залами вышел. Уж коли мне про Змиеву Кровь известно, то и другие проведать могут. Верно, и во мне Яра что-то углядел опасное для себя, коли изничтожить поспешил…

Варда молчал голову нагнул. Ничего обещать не стал.

— С чарушей я сам решу. С тобой-то что делать, девица?

Усмехнулась Трехглазка, потянулась, руки раскинула.

— Про меня не заботься. Уйду я нонче, да уведу Пестрядь прочь.

— Как уведешь?

— Да чаруша мне случаем открыл, как ей править. Уж разберусь, набралась ума-то. Прощай, кнут. Может, свидимся еще.

— Прощай, девица, — отозвался Варда.

Повернулась Трехглазка, шагнула к Пестряди — охнула, когда ударило между лопатками понизу, вышло из груди жало стрелы огненной. Рванулась, точно рыба с остроги, да куда там — обхватили ее руки сильные, головушку свернули-скрутили, тело белое на траву уложили.

— Прости, девица, — Варда поглядел в мерцающий, третий глазок.

Недреманный, он и сейчас жил.

И все, что видел-помнил — все кнут сам знать хотел.

Сивый сидел, голову уронив. Сумарок, вздохнув, подошел, рядом опустился.

Волновал ветер вишни, пели в купах птицы, трава мягка была, точно постель добрая. Чаруша сам не ведал, как успел стосковаться.

— Не чаял увидеть. Думал — убил тебя, Сумарок, — тяжелым, медленным голосом первым заговорил Сивый.

— Не сразу меня и прихлопнешь. Я что муха, отлежусь да наново гудеть.

Сивый вскинул голову, взглянул в ответ.

— Что если прав Варда, Сумарок? Права Трехглазка? Негоже кнуту с человеком сближаться, дружбы искать.

Сумарок подбородок задрал.

— По своему двору соседей не судят, а как нам быть — нам одним и решать, — молвил твердо. — Сколько раз ты мне на выручку приходил?

— Не покроет то минувшего.

— Я сам к огню полез, что же жаловаться теперь, что жалит тот огонь? Сивый! — Взял за плечи, повернул к себе. — Я знаю, кто ты. Знаю, каков есть. Таким и дорог, стал бы иначе водиться? Ты мне друг самый близкий.

Сивый тяжело сглотнул, отвел глаза.

— И ты мне не чужой. — Едва выговорил. — Прежде не думал, что так отзовется, как тетива лопнула…Не знаешь ты, я прежде не был людям защитником. В Гарь я…

Осекся, прикрыл глаза. Договорил вязко:

— Но если опять подобное случится?

Сумарок призадумался, затем наново воспрял:

— Вот что…вот что, а давай тайное слово измыслим? Как найдет на тебя затмение злое, так я его произнесу — и наоборот?

— Дело. Но какое слово?

Сумарок огляделся.

— А вот, далеко ходить — вишня.

— Вишня? — Кнут фыркнул, волосы со лба откинул. — Слово-то какое глупое…

— Да и мы, Сивый, не большие с тобой разумники.

Тут только усмехнулся кнут.

— А все же, в одном прав Варда. Надо тебе на Тлом. Отдохнуть, сил набраться.

Сивый так по стволу вишневому кулаком хлопнул, что цвет облетел. Но спор не затеял.

— Твоя правда, — молвил упалым голосом.

У Сумарока самого сердце погасло.

Негоже кнуту, злому да веселому, таким быть.

— Слово даю, Сивый, ничего со мной не сделается. Ты меня хорошо учил, да и сам я не беззубый. Возвращайся, всегда тебе рад буду. Любым приму. И про Гарь расскажешь. Сам, если захочешь — других слушать не стану.

Помедлив, обнял крепко на прощание — успокоить да ободрить.

Кнут же вздрогнул, заприметив алую россыпь в волосах, потянулся — лепестки на пальцах остались.

Цвет вишневый.

Цуг