Герберту Гуверу, Департ. Ф.Б. и Р.

Джексон. Миссисипи.

Ежели приедете в Джефферсон Мисс с ордиром на обыск и обысчете банк и дом Флема Сноупса там обноружете коммунистической партийный билет.

Гражданин-патриот

Пожалуй, можно возразить, что выражение «ордер на обыск» несколько выпадает из жаргона и что слово «обнаружите» чересчур исковеркано. Но я могу доказать обратное: слова «ордер на обыск» и «обнаружите» настолько для него привычны, что при любом правописании он тут никакой ошибки, по существу, сделать не может: первое, «обыск» неизбежно грозит ему — а по его разумению и вам тоже — чуть ли не каждый день, а второе, «обнаружите», или, что для него синонимично, «зацапаете», постоянно сопутствует первому.

Да, если бы я только на это решился. Вы понимаете, если бы даже я мог обыскать его дом или взломать сейф в банке, найти билет, стереть ее имя и вместо него подставить его имя, чтобы в ФБР ему устроили допрос с пристрастием, то она первая встала бы на дыбы, налетела, наскочила, опровергла бы, разоблачила, потребовала бы признать билет ее собственностью; сначала она, наверно, отправилась бы к Гихону или любому из них, кто оказался бы поблизости, и заявила о своих убеждениях, если б только ей пришло в голову, что они этим заинтересовались. И тогда с этого часа вплоть до того часа, когда даже самый сильный союз всех безумцев вселенной наконец приутихнет, станет мирным и неприметным, ее будут мотать и мучить, за ней станут шпионить день и ночь, следить, как она ходит, ест, даже спит. Так что в конце концов мне пришлось отказаться от этого дела не из-за ее наивной убежденности, что все это неважно и никакого значения не имеет, а из-за своей более низменной и более обоснованной уверенности, что для него этот билет — единственное орудие защиты и он не станет им пользоваться, пока его к этому не вынудит страх.

А может быть, и надежда… Словом, так обстояли дела до того времени, когда битва за Великобританию фактически спасла Линду; иначе мне оставалось бы только пойти к нему и сказать: «Отдайте мне билет», — что, в сущности, равносильно тому, чтобы подойти к незнакомому человеку и сказать: «Это вы украли мой бумажник?» Словом, битва за Великобританию спасла ее, да на какое-то время и его тоже. Я говорю про те известия, про те сообщения, которые доходили до нас, о горсточке юнцов, сражавшихся за родину. А до тех пор всю весну, лето и осень 1940 года она становилась все беспокойнее. Да, она все еще занималась своей негритянской воскресной школой, все еще, как говорили в городе, «совала нос» куда не надо, но ей это как-то прощали, — видно, привыкли, а кроме того, никто еще не придумал, каким способом остановить ее.

Так было до июня, когда Чик приехал из Кембриджа. И тут я вдруг обнаружил, открыл две вещи: во-первых, что теперь Чик в ее представлении стал чуть ли не главой нашей семьи, а во-вторых, что она даже лучше его знала имена летчиков и названия всех самолетов английского воздушного флота — Мэлена, Эйткена, Финукейна и все эти «спитфайры», «бофайтеры», «харрикейны», «берлинги» и «диры», знала, как зовут всех иностранных добровольцев — тех американцев, которые не хотели дожидаться, тех поляков и французов, не желавших, чтобы их били, знала Дэймонда, и Вжлевского, и Клостермана; а в сентябре этого же года мы договорились: Чик обещал еще год, проучиться на юридическом факультете, а мы согласились, чтобы он из Кембриджа перевелся в Оксфорский университет. Должно быть, это и послужило толчком: когда он уехал, ей не с кем было обмениваться сведениями насчет авиации. Так что, пожалуй, нечего было удивляться, когда она явилась ко мне в служебный кабинет. Она не стала говорить: «Я тоже должна помогать, я должна что-то делать, я не могу сидеть сложа руки», — нет, она просто сказала:

— Я уезжаю. Нашла работу на заводе в Калифорнии, там строят самолеты для отправки в Европу, — и я торопливо нацарапал: «Погоди». — Все в порядке, — сказала она, — уже все улажено. Я им написала, что слух у меня потерян, но что я хорошо знаю моторы и вообще автомобиль и легко научусь делать то, что им надо. Они пишут, чтобы я приезжала и захватила кое-какие документы. Ну, скажем, рекомендательное письмо, что вы меня давно знаете и заверяете их, что она, мол, вполне нравственная, в лоск не напивается и на воровстве ее тоже ни разу не поймали. Так что напишите, ведь вы даже можете официально подписаться «Председатель Йокнапатофской окружной мобилизационной комиссии, штат Миссисипи», — а я все пишу ей: «Погоди», — нет, даже не пишу, я уже раз написал, а просто хватаю ее за руку и другой рукой поднимаю блокнот, чтобы она прочла и замолчала или, по крайней мере, хотя бы прочла или хотя бы замолчала, чтобы я мог написать дальше:

"На этом заводе на всех заводах один человек безграничной власти сотрудник службы безопасности его работа должность единственное что освобождает его от службы в армии, — я писал, а ее рука, ее пальцы лежали у меня на плече, я чувствовал ее дыхание, вдыхал запах ее волос, касавшихся моей щеки, — «естественно он будет спасать свою шкуру разоблачая почаще подрывные элементы так что рано или поздно он доберется до тебя выгонит ты пом… — я оторвал лист, не останавливаясь, -…нишь на берегу Мексиканского залива Билокси-Спрингс ты там бывала».

— Да, с мамой… и, — я думал, что тут она замолчит, но она даже не остановилась, -…с Манфредом. Помню.

Я написал: «Паскагула верфь где стоят транспорты для перевозки самолетов танков орудий если тебя берут в Калифорнии значит и там возьмут поедешь туда?»

— Да, — сказала она. Потом сказала: — Для России, — и глубоко вздохнула. — Но служба безопасности будет и там.

Я написал: «Да но это близко я сразу смогу туда приехать помешает служба безопасности найду тебе еще что-нибудь».

— Хорошо, — сказала она, дыша спокойно и медленно у самого моего плеча. — Близко. Я могла бы приехать на воскресенье.

Я написал: «Возможно придется работать и по воскресеньям, транспорты очень нужны».

— Тогда вы сможете приезжать ко мне. По воскресеньям ваша мобилизационная комиссия не работает, правда?

Я написал: «Там будет видно».

— Быть вместе хоть иногда. Вот почему я боялась Калифорнии — слишком далеко. Но Паскагула близко. Хоть иногда, хоть изредка.

Я написал: Конечно.

— Хорошо, — сказала она. — Конечно, я поеду.

И она уехала сразу после Нового года, пошел 1942 год. У меня там был приятель, адвокат, и ей устроили у знакомых маленькую квартирку с отдельным входом. И, по всей видимости, она решила, что раз она теперь не связана с Джефферсоном и, по крайней мере, в двенадцати часах езды от запретов, которые на нее могли бы наложить Сноупс или я, вместе или по отдельности, значит, никто ей не помешает купить себе маленькую машину и самой ее водить, но тут я пригрозил, что как только я об этом услышу, то тут же самолично сообщу властям в Паскагуле, что она не слышит. Она обещала отказаться от покупки, и мой приятель адвокат договорился, что она будет пользоваться машиной на паях с другими, и вскоре она стала работать браковщицей в инструментальной, хотя сразу написала мне, что по ее просьбе ее почти согласились перевести на сварку и клепку, где глухота была преимуществом. Во всяком случае, она снова надела рабочий комбинезон, снова стала маленьким винтиком в этом мужском или, вернее, бесполом мире, стараясь овладеть смертоносной гигантской техникой, без которой теперь невозможна война, и, может быть, даже успокоилась, если только теперь был возможен покой. Во всяком случае, сначала приходили письма, где она писала: «Когда вы приедете, мы непременно…» а потом: «Если вы приедете, не забудьте…» — и через несколько недель просто дешевенькая открытка: «Я без вас соскучилась», — и ни слова больше, та почти бессловесная скудость открыток с видами, на которых написано: «Жаль, что тебя тут нет» или «Это наша комната», — обычно полуграмотные люди посылают такие открытки домой, — а потом недавно снова письмо, на этот раз в конверте: «Хорошо. Я все понимаю. Знаю, как много времени отнимает работа в комиссии. Приезжайте, когда сможете, потому что мне надо попросить одну вещь».