– Что ты сейчас читаешь? – спросил он.

– Книги, которые ты мне принес. Кажется, уже по пятому разу. Я и платье, в котором была в тот вечер, с тех пор не стирала. Оно так и висит и чуть-чуть пахнет твоим одеколоном… А в книгах одни и те же фразы каждый раз говорят мне что-нибудь новое… А ночью я кладу платье рядом с собой, чтобы чувствовать твой запах.

Она смолкла. Он тоже не произносил ни слова, изумленный остротой внезапно обрушившегося на него счастья.

Они молчали, напряженно слушая тишину в трубке, и Эгаре казалось, будто Катрин совсем близко, будто Париж у самого его уха, достаточно ему открыть глаза – и перед ним вырастет ее зеленая дверь, и за этой дверью он услышит ее дыхание.

– Жан!

– Да, Катрин.

– Тебе ведь стало легче, правда?

– Да, Катрин. Мне стало легче.

– Муки любви – это ведь как скорбь по умершему? Потому что ты умираешь, потому что умирает твое будущее, и ты вместе с ним… И это «раненое время» – оно длится так долго!

– Но оно проходит. Теперь я знаю это.

Ему было приятно ее молчание.

– Я все время думаю о том, что мы так ни разу и не поцеловались в губы! – прошептала она вдруг.

Он молчал, глубоко растроганный.

– До завтра, – сказала она и повесила трубку.

Что это означало? Что ему можно еще раз позвонить завтра?

Он сидел в кухне без света, криво улыбаясь.

К концу августа он вдруг заметил, что похудел. Брючный ремень ему теперь приходилось затягивать туже – на целых две дырки. Зато бицепсам стало тесновато в рукавах рубашки.

Одеваясь, он критически изучал свое отражение в зеркале и с трудом находил сходство с тем Эгаре, которым был в Париже. Загорелый, сильный, стройный. Отросшие темные с проседью волосы небрежно закинуты назад. Пиратская бородка, полурасстегнутая застиранная льняная рубашка. Пятьдесят лет.

Скоро пятьдесят один.

Жан вплотную подошел к зеркалу. Морщин на лице стало больше. Это от солнца. И от смеха. Он догадывался, что часть веснушек – совсем не веснушки, а старческие пигментные пятна. Но это не страшно. Он живет, и это главное!

От солнца его кожа приобрела здоровый, блестяще-коричневый оттенок. Его зеленые глаза от этого казались еще светлее.

ММ, его начальница, заявила, что трехдневная борода придает ему вид обаятельного злодея. Правда, очки для чтения чуть-чуть ослабляют это впечатление.

Как-то в субботу ММ отвела его в сторонку. Был тихий вечер. Очередная порция отдыхающих только заехала и была ослеплена красотами летнего Санари. Им пока еще было не до книг. Они заявятся лишь через неделю-другую, чтобы перед отъездом купить обязательные почтовые открытки с видами города и окрестностей.

– Ну а как насчет вас самого? – спросила ММ. – Какой вкус у вашей любимой книги? Какая книга избавляет вас от всех бед?

Она сказала это со смехом. И не в последнюю очередь потому, что это хотели бы знать ее подруги, заинтригованные Книгоедом.

В Санари ему хорошо спалось. Все еще. А вкус у его любимой книги должен был быть как у картофеля с розмарином – вкус его первого ужина с Катрин.

Но какая книга избавляет меня от всех бед?

Найдя ответ на этот вопрос, он чуть не рассмеялся.

– Книги могут многое, но не всё. Самые главные, важнейшие вещи нужно проживать. Не прочитывать. Я должен свою книгу… прожить.

Большой рот ММ растянулся в улыбку.

– Жаль только, что ваше сердце глухо к таким женщинам, как я.

– И ко всем остальным тоже, мадам.

– Да. Это меня утешает. Немного.

В дни, когда жара становилась почти опасной для жизни, Эгаре после обеда неподвижно лежал на кровати, в одних шортах, с мокрыми полотенцами на лбу, на груди и ногах.

Дверь на террасу стояла открытой, занавески медленно колыхались на ветру. Эгаре дремал, чувствуя кожей горячее дыхание этого ветра.

Как приятно было возвращаться в собственное тело! Снова стать живой плотью, которая вновь обрела способность чувствовать. Освободилась от удушающей анемии. Перестала быть ненужной и враждебной.

Эгаре привык мыслить через свое тело – он словно разгуливал по своей душе, заглядывая во все ее уголки.

Да, печаль угнездилась у него в груди. Во время очередного приступа она сжимала его тесным корсетом, затрудняла дыхание, и окружающий мир мгновенно съеживался до игрушечных размеров. Но он больше не боялся ее. Когда она приходила, он пропускал ее через себя, как через шлюз.

Страх впивался в горло. Но Эгаре начинал дышать ровно и спокойно, и тиски разжимались. Страх уменьшался с каждым вздохом. Эгаре представлял себе, как, скомкав его, словно лист бумаги, он бросает его Тссс, и тот начинает играть с ним, гонять ядовитый мячик по всему дому, пока тот не улетит на террасу.

Радость плясала у него в груди – там, где находится солнечное сплетение. Он с отрадой наблюдал за этой пляской. Думал о Сами и Кунео, о невероятно веселых письмах Макса, в которые все чаще закрадывалось имя Вик. Той трактористки. Он представлял себе, как Макс бегает за красным трактором по всему Люберону, и невольно рассмеялся.

Как ни удивительно, но любовь наконец отважилась попроситься на уста Эгаре. У нее был вкус ямки на шее Катрин.

Жан улыбнулся с закрытыми глазами. Здесь, в этом ослепляющем свете и обжигающем тепле юга, к нему вернулось еще кое-что. Энергичность. Чувствительность. Желание.

Иногда, когда он сидел на стене, за гаванью, глядя в открытое море или читая, достаточно было солнечного тепла, чтобы вызвать в его теле приятное, тянущее, тревожное ощущение напряжения. Это тоже помогало ему стряхнуть с себя печаль.

Он двадцать лет не спал с женщиной.

Он испытывал жгучее желание сделать это вновь.

Жан позволял своим мыслям время от времени улетать к Катрин. Он помнил свое ощущение от прикосновений к ней – к ее волосам, к коже, к мышцам.

Он пытался представить себе, каковы на ощупь ее бедра. Ее грудь. Как она будет смотреть на него и стонать от вожделения. Как они прижмутся друг к другу душой и кожей, живот к животу, радость к радости.

Он представлял себе все.

– Я вернулся… – шептал он.

Он продолжал свою «растительную» жизнь: ел, плавал, продавал книги, стирал белье в новой стиральной машине – и вдруг почувствовал, что в нем опять что-то изменилось, сделало еще один шаг вперед.

Как-то само собой. В конце лета, двадцать восьмого августа.

Он сидел за столом, занятый салатом, и раздумывал, чем бы заняться после обеда – сходить в часовню Нотр-Дам-де-Питье и поставить свечу за Манон или все же совершить очередной заплыв из бухты Портиссоль.