Он не знал, куда девать эту злость. Ему хотелось что-нибудь разбить. Он бросился на колени и принялся терзать песок. Он бил его кулаками, рыл пригоршнями, как экскаватор. И злился. И копал все глубже. И все яростней. Но это не помогало. Он встал, зашел в воду и стал молотить волны, кулаками, ладонями, то попеременно – сразу обеими руками. Соленые брызги заливали ему лицо, глаза горели от соли. Но он все лупил и лупил по воде.

– Зачем ты это сделала? Зачем?..

Кого он спрашивал – себя, Манон, смерть, – не важно. Это кричала его злость.

– Я думал, мы знаем друг друга, я думал, ты со мной, я думал…

Злость иссякла. Уплыла в море дрейфующей льдиной, которую волны понесли куда-то далеко, где она рано или поздно вновь пристанет к берегу и вселится в кого-то другого, и этот кто-то тоже будет беситься от злости на смерть, неожиданно сломавшую чью-то жизнь.

Жан вдруг ощутил своими голыми ступнями твердые камни, почувствовал холод.

– Жаль, что ты ничего мне не сказала, Манон, – произнес он уже спокойно, хотя еще тяжело дышал. Спокойно и трезво. И разочарованно.

Море равнодушно катило свои волны к берегу.

Он больше не плакал по ночам. Он все еще вспоминал дни и часы, проведенные с Манон, продолжал свои водные «молитвенные сеансы». Но после них сидел на берегу, греясь на солнце и наслаждаясь отступающим холодом. С наслаждением шлепал он по воде, возвращаясь назад, с наслаждением пил первую, утреннюю чашку эспрессо, еще с мокрыми волосами, вперив задумчивый взгляд в море и считая оттенки его неповторимого цвета.

Он готовил, плавал, мало пил, регулярно спал и каждый день играл в шары. Он продолжал писать письма. Работал над своей «Большой энциклопедией малых чувств», а вечерами продавал отдыхающим в шортах книги в магазине ММ.

Он изменил здесь свою манеру сводить покупателей с книгами. Он часто задавал им вопрос: «Как бы вы хотели чувствовать себя перед сном?» Большинство его клиентов желали чувствовать себя перед сном легко и покойно.

Других он спрашивал о вещах, к которым они были особенно привязаны. Повара любили свои ножи. Продавцы недвижимости любили звяканье ключей на связке. Зубные врачи любили страх в широко распахнутых глазах пациентов. (Эгаре и раньше догадывался об этом.)

А чаще всего он спрашивал: «Какой, по-вашему, должен быть у этой книги вкус? Вкус мороженого? Какой она должна быть – острой? Сочно-мясистой? Или как прохладное „розé“?»

Еда и книги состояли в тесном родстве, это он заметил только в Санари. И получил, благодаря своему открытию, кличку Книгоед.

Ремонт его маленького домика был к середине августа закончен. Он жил в нем вместе с приблудившимся к нему сердитым полосатым котом, который никогда не мяукал, не мурлыкал и приходил домой лишь вечером. Но каждый раз неизменно ложился рядом с его кроватью и сердито смотрел на дверь. Так он охранял сон Эгаре.

Эгаре сначала назвал кота Олсоном, но, когда тот в ответ на это обращение почти бесшумно зашипел на него, он остановил свой выбор на лаконичном прозвище Тссс.

Жан Эгаре не хотел повторять ошибку прошлых лет, оставляя женщину в неведении относительно его чувств. Даже если чувства были недостаточно определенными. Он все еще находился в «промежуточном мире», и всякое начало было для него окутано туманом. При всем желании он не смог бы сказать, где будет в это самое время в следующем году. Он знал только, что надо идти дальше, чтобы узнать, какова цель.

Поэтому он и продолжил занятие, начатое еще во время плавания на «Лулу», – писать Катрин. Только теперь, обосновавшись в Санари, он делал это уже каждые три дня.

– Я бы на твоем месте не пренебрегала и телефоном, – посоветовала ему Сами. – Вот этой маленькой, очень полезной штучкой. Увидишь – тебе понравится.

Однажды вечером он и в самом деле взял в руки свой мобильный телефон и набрал парижский номер. Катрин должна знать, кто он, – мужчина между тьмой и светом. Когда умирают любимые, мы перерождаемся.

– Алло! Дом номер двадцать семь. Слушаю вас. Кто это? Ну, говорите же!

– Мадам Розалетт… У вас новый цвет волос? – произнес он запинаясь.

– А! Мсье Эгаре! Как…

– Вы знаете номер телефона мадам Катрин?

– Конечно знаю. Я знаю все номера в доме. Представляете – эта Гулливер с четвертого этажа опять…

– Вы не могли бы мне дать ее номер?

– Мадам Гулливер?.. А ее-то номер вам зачем?

– Нет, дорогая моя. Номер Катрин.

– А! Ну да, конечно. Кстати, вы ей часто пишете, верно? Я это знаю, потому что мадам всегда носит письма с собой и один раз они у нее выпали из сумки, так что я и не хотела, а увидела. Это было как раз в тот день, когда мсье Гольденберг…

Он теперь не торопил ее с номером телефона, а, наоборот, жадно слушал. А мадам Розалетт рассказывала. О мадам Гулливер, ее новых ярко-красных пантолетах, которыми она так громко стучала по лестнице, что хоть из дома убегай. О Кофи, который вдруг надумал изучать политику. О мадам Бомм, которой успешно сделали операцию на глазу, так что ей теперь не нужна лупа для чтения. О балконном концерте мадам Виолет, совершенно потрясающем; и кто-то сделал… это, как его… видео! И выложил в Интернет, и люди как сумасшедшие клацали на него, и теперь мадам Виолет стала знаменитой.

– Кликали?

– Ну да, я и говорю – кликали.

Ах да, еще мадам Бернар отремонтировала мансарду и собиралась сдать ее какому-то художнику. И его жениху. Жениху! Хорошо хоть не трем женихам!..

Эгаре пришлось отнять телефон от уха, чтобы она не услышала его смех. Розалетт болтала дальше, а Жан думал только об одном: Катрин носит его письма с собой. Обалдеть, сказала бы консьержка.

После обстоятельного доклада она наконец продиктовала ему номер Катрин.

– Нам всем вас очень не хватает, мсье Эгаре, – сказала на прощание мадам Розалетт. – Надеюсь, вы чуть-чуть повеселели?

– Повеселел. Спасибо вам, – ответил он, крепко сжав в руке телефон.

– Не за что, – сказала она ласково и повесила трубку.

Он набрал номер Катрин и, закрыв глаза, прижал телефон к уху. Послышался гудок, еще один…

– Алло!

– Э-э-э… Это я.

Это я!.. Болван! Откуда ей знать, кто такой этот «я»?

– Жан?..

– Да.

– Боже мой!

Он слышал, как она нервно вздохнула и, положив трубку телефона, высморкалась.

– Я не ожидала, что ты позвонишь.

– Мне повесить трубку?

– Только попробуй!

Он улыбнулся. Ее молчание звучало так, как будто она тоже улыбалась.

– А как…

– А что…

Они произнесли это одновременно и рассмеялись.