Это же надо – не куда-нибудь, а именно сюда! А впрочем, в этом была определенная логика.

Он благоговейно приблизился к пристани, закрыл глаза, чтобы лучше прочувствовать этот запах. Соль. Морская даль. Рыба.

Он открыл глаза. Старая рыбацкая гавань. Десятки цветных маленьких суденышек, покачивающихся на темно-синей шелковой воде. Дальше на рейде – ослепительно-белые яхты. Дома – не выше пяти этажей – выкрашены в пастельные тона.

Та самая, старая рыбацкая деревушка. Днем залитая солнечным сиянием, в котором все краски горят еще ярче, ночью под пологом звездного неба, а вечерами – утопающая в мягком розовом свете старомодных фонарей. Вон там – рынок с желтыми и красными навесами под пышными платанами. Между ними – люди, умиротворенные солнцем и морем, с задумчиво-мечтательными взглядами, словно слившиеся со столиками и стульями старых баров и новых кафе.

Крохотный мир, в котором нашли приют и защиту уже немало беглецов.

Санари-сюр-Мер.

Катрин (фамилия знаменитого «Ле П., ну, вы знаете»)

рю Монтаньяр, 27, 75011, Париж

август, Санари-сюр-Мер

Дорогая далекая Катрин!

К этому моменту я насчитал двадцать семь оттенков моря. Сегодня оно было зеленовато-синим. Женщины в бутиках называют этот оттенок «петроль», а уж они-то знают толк в таких делах. Я называю его «влажная бирюза».

Море, Катрин, может звать. Оно может царапаться, как кошка, или бить лапой. Оно может подлизываться и ласкать тебя, оно может быть гладким зеркалом, а потом вдруг разбуяниться и начать манить серфингистов гребнями своих свирепых грохочущих волн. Оно каждый день – другое; чайки в шторм кричат, как маленькие дети, а в солнечные дни – как глашатаи красоты: «Дивно! Дивно! Дивно!» От красоты Санари можно умереть и даже не заметить этого.

Мои холостяцкие будни в belle bleue, маленькой голубой комнатке у Андре в его пансионе «Бо-Сежур», кончились вскоре после четырнадцатого июля. Мне больше не надо складывать свою одежду в наволочки и нести мадам Полин с выражением любящего зятя на лице или в автоматическую прачечную в торговом центре в Си-Фур-Ле-Пляж. У меня теперь есть стиральная машина. В книжном магазине была получка, ММ (Мину Монфрер), владелица книжного магазина и главный книготорговец города, мной довольна. Я ей не мешаю, сказала она. Ну, не знаю… Моя первая в жизни начальница доверила мне детскую литературу, словари, энциклопедии и классику и попросила заодно создать новый отдел – литературы немецких писателей, скрывавшихся здесь от нацизма. Я делаю все, как она хочет, и мне странным образом даже приятно: не самому тащить этот воз, а быть всего лишь исполнителем.

Я подыскал подходящий дом. Для моей стиральной машины и для себя.

Он стоит на холме, над гаванью, за часовней Нотр-Дам-де-Питье, прямо перед крохотной бухтой Портиссоль, где отдыхающие лежат полотенце к полотенцу.

В Париже некоторые квартиры в старых домах больше, чем весь этот мой дом. Но зато какая красота!

Цвет его представляет собой нечто среднее между фламинго и китайским карри. Из одной комнаты видны пальма, пиния, множество цветов и задний фасад маленькой часовни, а дальше, поверх гибискусов, – море. Любимое сочетание цветов Гогена. Лиловый и «петроль». Розовый и бирюзовый. Катрин, у меня такое чувство, что я только здесь начинаю видеть.

Вместо платы за жилье, я ремонтирую этот фламингово-желтый домик. Он тоже принадлежит Андре и его жене Полин. У них самих нет ни времени, ни детей, которых они могли бы напрячь. Летом их пансион «Бо-Сежур», на девять номеров, всегда забит до отказа.

Мне теперь не хватает голубой комнаты, № 3, во втором этаже, звонкого, раскатистого голоса Андре, его завтраков, его тихого заднего дворика под сенью зеленой листвы. В Андре есть что-то от моего отца. Он готовит для гостей пансиона, Полин развлекает их, раскладывает пасьянс или, по желанию дам, гадает на картах Таро. Чаще всего я вижу ее сидящей за пластмассовым столиком с картами и сигаретой. Она предлагала и мне свои услуги в качестве гадалки. Может, и вправду попробовать?

Их уборщицы – Эме, белокурая, толстая, очень голосистая, очень веселая, и Сюлюм, крохотная, тоненькая, суровая, засохшая оливка, смеющаяся беззубым ртом, – носят ведра на руке, как парижанки – сумочки от Шанель или Луи Виттона. Эме я часто вижу в церкви, в той, что в гавани. Она поет, а в глазах у нее слезы. Богослужения здесь – скорее человекослужения. Служки, как правило, молодые, одеты в белые ночные рубахи и улыбаются очень сердечно. Здесь, в Санари, почти не чувствуется обычной лживости южных туристических городов.

Именно так и надо петь – плача от счастья. Я снова начал петь, стоя под душем, точнее, прыгая от струи к струе, потому что бóльшая часть дырок в моем душе давно заржавела. Но иногда я чувствую себя так, словно меня зашили в моем собственном теле. Словно я живу в каком-то невидимом ящике, который изолировал меня от всех остальных, а их – от меня. В такие минуты мне даже собственный голос кажется лишним.

Я сооружаю себе тент на террасе, потому что здешнее солнце, при всей своей незыблемой надежности, подобно огромному аристократическому салону: ты согрет, обласкан, залит роскошным сиянием, но стоит получить увеличенную дозу этого света и тепла, как тут же начинаешь чувствовать себя придавленным, придушенным и беззащитным. Между четырнадцатью и семнадцатью, а иногда и девятнадцатью часами ни один санариец не рискнет выйти из тени. Все, напротив, предпочитают забиться в самое прохладное место в доме, лечь голым на холодный кафель в подвале и ждать, пока вся эта знойная красота, эта раскаленная печь наконец не сменит гнев на милость. Лично я накладываю себе на голову и спину мокрые полотенца – как холодный компресс.

С кухонной террасы, которую я перестраиваю, сквозь лес корабельных мачт виднеются разноцветные фасады домов в гавани, но особенно весело смотреть на сами белоснежные яхты и на маяк в конце мола, где пиротехники четырнадцатого июля устроили грандиозный фейерверк. А еще видны причудливо изогнутые холмы и горы напротив, а за ними – Тулон и Йер. Эти холмы со скалистыми обрывами усеяны белыми домиками. Если встать на цыпочки, можно увидеть и старинную четырехугольную сторожевую башню Сен-Назер. Вокруг этой башни построен «Отель де ла Тур», огромный гладкий куб, в котором коротали военные годы ссыльные или беглые немецкие писатели.

Манны, Фейхтвангеры, Брехт, Бонди, Толлер. Оба Цвейга, Вольф, Зегерс и Массари. Удивительное имя для женщины – Фритци!

(Прости, Катрин, у меня получается настоящая лекция! Бумаге терпения не занимать. В отличие от авторов.)

Однажды в конце июля я играл рядом со старым портом, на набережной Вильсона, в петанк – не как жалкий новичок, а уже вполне прилично. И тут из-за угла вдруг вышел маленький круглый усатый неаполитанец в панаме, с весьма довольной физиономией, держа своей мощной лапой под локоток женщину, на лице которой огромными буквами было написано, что у нее доброе сердце и веселый нрав. Кунео и Сами! Они пробыли здесь неделю, а «Лулу» стояла все это время в Кьюзери под присмотром начальника порта. Там ей самое место – «Лулу», «книжный ковчег» среди «собратьев».