— Вам нет нужды дожидаться всех, — обратился он к Эйнсли. — Следуйте за мной. Я прослежу, чтобы вам вернули оружие и проводили к машине.

Коротко кивнув Дженсену, Эйнсли удалился.

— Я заметил, как огни во всех окнах словно бы притухли, — сообщил Хорхе, — и понял, что это на гриль для Дойла все электричество уходит.

— Правильно понял, — кратко подтвердил Эйнсли.

Это были первые слова, которыми они обменялись с тех пор, как десять минут назад выехали за ворота тюрьмы. По пути они миновали демонстрантов, ряды которых заметно поубавились, хотя многие все еще держали горящие свечи. Эйнсли молчал.

На него сильно подействовала мрачная церемония умерщвления Дойла. В то же время он не мог не сознавать, что Дойл получил по заслугам. И в этой мысли его окончательно утверждала непоколебимая теперь уверенность, что на совести Дойла были не только две загубленные жизни, за которые его казнили, но по меньшей мере еще двенадцать.

Он опять тронул внутренний карман пиджака, где лежала драгоценная кассета с записью признания Дойла. Не ему решать, где и как обнародовать эту информацию, если ее вообще стоит делать достоянием гласности. Эйнсли вручит кассету лейтенанту Ньюболду, а там пусть ею занимается руководство управления полиции Майами и прокуратура штата.

— А что, Зверю пришлось-таки…

Эйнсли не дал Хорхе закончить.

— Не уверен, что мы можем и дальше называть его Зверем, — сказал он. — Животные убивают только по необходимости, а Дойл делал это потому… — на этом Эйнсли и сам осекся. В самом деле, почему совершал убийства Дойл? Удовольствия ради? Или на почве религиозного фанатизма? Или в состоянии аффекта? Вслух он подытожил:

— Почему это делал Дойл, мы уже никогда не узнаем.

— И все же, сержант, удалось вам вытащить из него что-нибудь? — Хорхе быстро посмотрел на своего пассажира. — Что-то, о чем можно мне рассказать?

— Нет, я сначала должен поговорить с лейтенантом, — покачал головой Эйнсли.

Он посмотрел на часы: семь пятьдесят. Лео Ньюболд скорее всего еще дома. Эйнсли взял телефон и набрал номер. После второго гудка Ньюболд снял трубку.

— Я знал, что это ты, — сказал он. — Полагаю, все кончено?

— Да, Дойл мертв, но вот в том, что все кончено, я сильно сомневаюсь.

— Он сообщил тебе хоть что-нибудь?

— Достаточно, чтобы оправдать высшую меру.

— Мы и не нуждались в оправдании, но всегда хорошо знать наверняка. Стало быть, ты добился признания? Эйнсли ответил не сразу.

— Мне многое нужно вам рассказать, сэр, но не в прямом эфире, если можно так выразиться.

— Ты прав, — согласился лейтенант, — нам всем нужно соблюдать осторожность. Мобильный здесь не годится.

— Если останется время, — сказал Эйнсли, — я позвоню вам из Джексонвилла.

— Жду с нетерпением.

Эйнсли отключил мобильный телефон.

— Времени у вас будет навалом, — заверил Хорхе. — До аэропорта всего девяносто километров. Возможно даже позавтракать успеете.

— Меньше всего мне хочется есть, — скривился Эйнсли.

— Я знаю, вы не можете со мной особо откровенничать сейчас… Но, как я понял. Дойл сознался, по крайней мере, в одном убийстве?

— Да.

— Он обращался к вам как к священнику?

— Ему хотелось так думать, а я до известной степени ему это позволил.

Хорхе помолчал, а потом задал и вовсе неожиданный вопрос:

— А как по-вашему. Дойл попал на Небеса? Или он жарится на сковородке у Сатаны?

Эйнсли не сдержал улыбки и спросил:

— Что, тебя это беспокоит?

— Нет. Просто хотел узнать ваше мнение. Ад и рай.., существуют?

Воистину, от прошлого никогда до конца не избавишься, подумал Эйнсли. Сколько раз ему когда-то задавали этот же вопрос прихожане, но он так и не нашел абсолютно искреннего ответа. Сейчас он серьезно посмотрел на молодого детектива и ответил:

— Скажем, в рай я с недавних пор больше не верю, а в ад не верил никогда.

— Ну, а в сатану?

— Это не более реальный персонаж, чем Микки-Маус. Вымышленное действующее лицо Ветхого завета. В книге Иова он совершенно безвреден. Его демонизировала во втором веке до нашей эры одна экстремистская иудаистская секта. Так что здесь, по-моему, опасаться нечего.

Выйдя из лона Церкви, Эйнсли годами отказывался потом говорить о вере и вступать в богословские дискуссии, хотя это было нелегко, потому что его как автора книги по сравнительной истории религий часто пытались в такие диспуты втянуть. Иными словами, ему не позволяли забывать, что “Эволюция религий человечества” весьма читаемый труд. Позднее он перестал чураться религиозных тем, особенно в беседах с такими людьми, как Хорхе, которому нелегко было самому разобраться в столь сложных материях.

Они отъехали от Рэйфорда на приличное расстояние. Яркое сияние рассветного солнца предвещало великолепный день. Их машина легко пожирала километры четырехполосного хайвея, который вел к Джексонвиллу, где Эйнсли предстояло сесть в самолет. Он с удовольствием предвкушал встречу с Карен и Джейсоном и все маленькие радости семейного праздника.

— Можно еще один вопрос? — не унимался Хорхе.

— Спрашивай.

— Как вообще получилось, что вы стали священником?

— Я никогда и не думал, что им стану, — сказал Эйнсли. — К этому готовился мой старший брат. Но его застрелили.

— Простите. — Хорхе не ожидал такого поворота. — Преднамеренное убийство?

— Юридически получилось, что так, хотя убившая его пуля предназначалась другому.

— Где это было?

— В маленьком городке к северу от Филадельфии. Там мы с Грегори и выросли…

Нью-Берлинвилл получил статус города ближе к концу девятнадцатого века. Своим возникновением он был обязан месторождению железной руды и нескольким сталеплавильным заводам. Они, в основном, и давали работу местному населению, включая шахтера Идриса Эйнсли, отца Грегори и Малколма. Он умер, когда сыновья едва вышли из пеленок.

Разница в возрасте между братьями составляла всего год, они были по-настоящему дружны. Грегори рос крупным мальчиком. Ему нравилось быть для Малколма защитой. Их мать Виктория замуж больше не вышла и растила мальчиков сама. Она перебивалась случайными заработками, и ей жилось бы совсем худо, если бы не скромная пожизненная рента, доставшаяся в наследство от родителей. Каждую свободную минуту она проводила с детьми. Они составляли смысл ее существования и отвечали на ее любовь самой нежной привязанностью.

Виктория Эйнсли была хорошей матерью, добродетельной женщиной и глубоко верующей католичкой. Она лелеяла мечту увидеть одного из своих сыновей в сутане священника. По старшинству выбор пал на Грегори, который и сам проявлял склонность к этой стезе.