Для Виктории Эйнсли смерть Грегори стала тяжелым ударом. Однако придуманная Кермитом Шелдоном простенькая легенда о невиновности Грегори и ее собственная религиозность послужили ей некоторым утешением в горе. “Он был таким чудным ребенком, что Бог призвал его к себе, — говорила она знакомым. А кто я такая, чтобы подвергать сомнению Промысел Божий?”

И Малколму уже через несколько дней после гибели его брата она сказала:

— Должно быть, Господь не знал, что Грегори станет священником. Если бы знал, не стал бы забирать его на небо.

Малколм погладил ее руку.

— Я думаю, мамочка. Бог предвидел, что в лоне “Церкви Грегори заменю я.

Виктория вскинула на него удивленный взгляд. Малколм кивнул.

— Да, мама, я решил поступить в семинарию Святого Владимира вместе с Расселом. Мы с ним уже все обсудили. Я заменю там вакансию Грегори.

Вот так это случилось.

Филадельфийская семинария, где Малколму Эйнсли и Расселу Шелдону пришлось учиться последующие семь лет, располагалась в недавно капитально отремонтированном здании, построенном в конце прошлого столетия. Все в ее стенах располагало к одухотворенности и преумножению знаний, и в этой атмосфере оба юноши с первых дней почувствовали себя своими.

Решение Малколма посвятить себя Церкви ни в малейшей степени не было с его стороны самопожертвованием. Он принял его обдуманно и с легким сердцем. Он верил в Бога, в Божественность Иисуса и святость католической Церкви — именно в таком порядке. А на основе этой фундаментальной веры можно было привести в порядок и остальные свои убеждения. Только много позже он понял, что, когда станет приходским священником, ему придется несколько поменять местами приоритеты в своей вере, в точности, как сказано у Матфея в девятнадцатой главе, тридцатом стихе: “Многие же будут первые последними, и последние первыми”.

Семинарское образование, где углубленно изучали теологию и философию, было равнозначно курсу колледжа. Потом последовали еще три года богословских занятий, венцом которых стала ученая степень. В двадцать пять и двадцать шесть лет соответственно отец Малколм Эйнсли и отец Рассел Шелдон были назначены младшими приходскими священниками. Малколму досталась церковь святого Августина в Потстауне, штат Пенсильвания, а Расселу — святого Петра в Ридинге. Оба прихода относились к одной епархии и располагались всего в тридцати километрах друг от друга.

“Мы будем видеться с тобой через день”, — весело предположил Эйнсли. Рассел тоже не сомневался в этом — за семь лет учебы узы их дружбы не раз подвергались испытаниям, но не стали от того менее прочными. Жизнь не оправдала ожиданий. Обоим пришлось слишком много работать. Нехватка католических священников в США, как и по всему миру, становилась все более острой. Они встречались редко. Только через несколько лет по-настоящему кризисная ситуация снова сблизила их.

— Вот так примерно я и стал священником, — сказал Эйнсли молодому попутчику.

Несколько минут назад их сине-белый автомобиль пересек Джексонвилл, и на горизонте уже проступили очертания построек аэропорта.

— А как тогда получилось, что вы вышли из Церкви и стали полицейским? — спросил Хорхе.

— Это несложно, — ответил Эйнсли. — Просто я утратил веру.

— Как вы могли перестать верить? — не унимался Хорхе.

— Вот это уже сложный вопрос, — рассмеялся Эйнсли. — А я могу опоздать на самолет.

— Нет, я все равно не верю, — сказал Лео Ньюболд. — Негодяй просто решил, видимо, посмеяться над нами. Подбросил пару глупых вещиц вместо улик, чтобы заморочить нам головы и сбить со следа.

Такой оказалась реакция лейтенанта, когда Эйнсли позвонил ему из здания аэровокзала в Джексонвилле и сообщил, что Дойл признался в убийстве четырнадцати человек, но отрицал свою причастность к убийству комиссара Эрнста и его жены Эленор.

— Слишком многое свидетельствует против Дойла, — продолжал Ньюболд. — Почти все детали убийства Эрнстов совпадают с подробностями других убийств. А ведь мы их не разглашали, никто, кроме самого Дойла, не мог знать о них… Да-да, я наслышан о твоих сомнениях, Малколм. Ты же знаешь, я всегда прислушивался к твоему мнению, но на этот раз, по-моему, ты заблуждаешься.

Эйнсли словно обуял дух противоречия.

— А чертов кролик, что был оставлен в доме Эрнстов… Он никак не вяжется… Все остальное было из Апокалипсиса. А кролик… Нет, здесь что-то не то.

— Признайся, больше ты ничем не располагаешь, — напомнил Ньюболд. — Верно?

— Да, — со вздохом согласился Эйнсли.

— Тогда вот что. Как вернешься, займись проверкой дела этих… Ну, новая для нас фамилия?

— Икеи из Тампы.

— Правильно. И убийством Эсперанса тоже. Но только много времени я тебе не дам, потому что на нас повисли еще две “головоломки”, мы просто задыхаемся. И если начистоту, для меня дело Эрнстов закрыто.

— А как быть с записью признания Дойла? Отправить срочной почтой из Торонто?

— Нет, привезешь кассету сам. Мы перепишем с нее копии и расшифруем, а потом уж решим, как быть дальше. Желаю приятно провести время с семьей, Малколм. Ты заслужил передышку.

Эйнсли приехал намного раньше вылета рейса авиакомпании “Дельта” в Атланту, которая была связующим звеном на пути в Торонто. Самолет взлетел полупустым, и — о, блаженство! — он один занял три кресла в экономическом классе, разлегся, вытянулся и прикрыл глаза, собираясь проспать и взлет, и посадку.

Но заснуть мешал вопрос Хорхе, занозой сидевший в мозгу: “Как вы могли перестать верить?”

Простого ответа на этот вопрос не было, понимал Эйнсли, все происходило исподволь, для него самого почти неосознанно. Малозначащие события и происшествия в его жизни, накапливаясь, незаметно придали ей новое направление.

Впервые это проявилось, пожалуй, еще в годы учебы в семинарии. Когда Малколму было двадцать два, отец Ирвин Пандольфо, преподаватель и священник-иезуит, пригласил его помочь работать над книгой по сравнительному анализу древних и современных религий. Молодой семинарист с жаром взялся за работу и последующие годы совмещал научные изыскания для труда своего наставника с занятиями по обычной учебной программе. В итоге, когда “Эволюцию религий человечества” предстояло наконец передать издателю, оказалось весьма затруднительно определить, чей вклад в написание книги был больше. Отец Пандольфо, человек физически немощный, обладал мощным интеллектом и обостренным чувством справедливости, и он принял неординарное решение. “Твою работу нельзя оценить иначе как выдающуюся, Малколм, и ты должен стать полноправным соавтором книги. Никаких возражений я не приму. На обложке будут два наших имени одинаковым шрифтом, но мое будет стоять первым, О'кей?”[3]