Лена подошла ко мне, быстро обняла и поцеловала. Снова поцеловала, целовала коротко, жарко, будто кусала, потом оттолкнула от себя:

– Вы с Котом оба – пожилые придурки! И Кот обречен…

– Много ты понимаешь! – недовольно буркнул я.

– Как только босс заполучит обратно Ваньку, он прикажет Сафонову бить Кота на поражение, – уверенно сказала Лена.

– Кузьмич не захочет этого делать.

– Тогда он прикажет ему убить Кота через «не хочу» – без удовольствия. Через не могу! Оглядись вокруг себя – у Кузьмича нет выбора, он сам висит здесь на волоске.

– Серебровскому не на кого поменять Кузьмича. И некогда – начинается избирательная кампания. Лошадей не меняют посредине реки, – тоскливо сказал я и с болью ощутил вдруг, что эта молоденькая девочка знает о нынешней жизни больше, чем я. И вписана в нее гораздо прочнее.

– Лошадей – может быть, – усмехнулась Лена. – А ослов топят на самой стремнине…

Я обнял ее за плечи, посмотрел пристально в глаза и медленно, неуверенно сказал:

– Наверное, я слишком долго отсутствовал…

– И что? Это прекрасно! Наблюдать революции издалека – полный кайф! Как ужастик по видику – страшно, но совсем безопасно.

Я помотал головой:

– Не об этом я… Серебровский сказал – здесь нет места тем, кому за тридцать. Мне – тридцать шесть.

– А мне – двадцать три, – сообщила Лена. – Сложи и раздели. Вдвоем, похоже, проходим…

Ваньку усадили за огромный стол для совещаний, напротив шефа безопасности Сафонова и начальника личной охраны. Серега Ордынцев стоял в стороне, привалившись спиной к каминной полке.

А я, откинувшись в своем рабочем кресле, не вмешиваясь, внимательно слушал их.

– Ваня, твои телохранители говорят, что ты сам, по доброй воле, прыгнул на мотоцикл – это правда? – расспрашивал Кузьмич.

– Правда, – напряженно, но твердо отвечал Ванька.

– Но мы же с тобой только вчера говорили о том, что надо соблюдать обязательные меры безопасности.

– Это не относится к Коту Бойко. Я его знаю дольше, чем вас… Сколько себя помню…

Сафонов тяжело вздохнул, покрутил головой, потом сказал:

– Хорошо… И куда вы поехали?

– В парк.

– С кем вы там встречались, что делали?

– Гуляли, разговаривали о жизни…

– А где именно гуляли?

Ванька подозрительно посматривал на Сафонова:

– А какое это имеет значение?

– Ну, хотелось бы знать – как, где, с кем вы гуляли. Столько часов гулять по аллеям вы не могли – парк прочесывали три десятка людей с вашими фотографиями в руках… Куда делся мотоцикл, на котором вы прикатили в парк? Куда вы пошли после того, как постреляли в тире?

Ванька задумался на минуту, я видел, что он принимает какие-то важные решения, потом повернулся ко мне:

– Папа, ты знаешь, я никогда не врал тебе… Я хочу сказать, что Кот не произнес о тебе ни одного дурного слова. И не задал о тебе ни одного вопроса. И я ни в чем не предал тебя. А отвечать на вопросы твоих охранников я не буду… Это их не касается…

Мне хотелось дать ему по морде. Но это не решение вопроса. Не знаю, может быть, он прав. И гнев мой нелеп, жалок. Страх обессиливает, убивает волю. Я поправил дужку очков, вяло сказал:

– Наверное, сынок… Правда, это касается меня. И тебя… Впрочем, ладно, многое уже не важно. Машина ждет тебя – поезжай домой, тебе надо собираться… Вы улетаете завтра.

– Мама сказала – послезавтра?

– Я изменил планы – вы полетите на моем самолете. Быстрее и надежнее… Мама уже знает.

Ванька подошел ко мне, я встал, и сын крепко, судорожно обнял меня:

– Я тебя всегда очень любил…

А сейчас он не любил меня. Он благодарил меня за то, что я освободил его от унижения.

– Больше не любишь? – грустно спросил я.

– Я стал взрослым… Я вырос…

– Надеюсь, – со вздохом сказал я. Я хотел сказать ему об очень многом. Но знал, что это бесполезно – он попросту не услышит меня. То, что мы пошло и пафосно называем «жизненной мудростью», не воспринимается изустно. Она приходит только с болью собственных потерь.

– Ты больше не Ванька, сынок. Ты – Иван Александрович Серебровский. Я хочу, чтобы ты помнил об этом всегда. Это как титул, это – миссия, это – пожизненный долг. И большая честь… За это существует ужасная плата – утерянная любовь…

Поцеловал его в лоб, повернул за плечи и подтолкнул в спину:

– Иди!..

Иван направился к дверям кабинета и, проходя мимо Сергея, вдруг впервые за весь вечер обратился к нему, и в тоне его звенели сила и уверенность:

– А ты, Сергей, знай – если бы вокруг отца были такие, как Кот, ему вся ваша безопасность была бы бим-бом, до лампочки!

И, не слушая ответа, выскочил за дверь.

Лена Остроумова хорошо водила машину. Она уверенно гнала джип «блейзер» по московским улицам, забитым транспортом, душной бензиновой гарью и шальными пешеходами – подколесными самоубийцами.

Откинувшись на пассажирском сиденье, я тихо покачивался, прикрыв глаза, будто дремал. Уголком глаза наблюдал за своим водилой.

– Сергей Петрович, возлюбленный мой руководитель, вы чего закручинились? – с улыбкой спросила Лена.

– Кручина гнетет, к земле клонит…

– Страшное дело! – ужаснулась Лена. – Помнится, был такой могучий деятель – управделами ЦК партии Кручина…

– Был такой… А ты-то как это помнишь?

– Мы в одном доме жили. Этого Кручину партийные подельники выкинули с восьмого этажа. А меня отец развеселил тогда…

– Невероятно смешно!

– Отец сказал, что пока, мол, летел бедолага, мучился все время чеховским вопросом: почему люди не летают? – рассмеялась Лена и добавила: – Отъявленный был ворюга, диспетчер партийных денег…

– Охота тебе этим мозги занимать? – заметил я.

– А как же? Мне все это надо знать, – пожала изящными плечиками Лена.

– Зачем? – удивился я. – Зачем тебе помнить всю эту унылую, грязную чепуху?

Лена, не отрываясь от руля, закурила сигарету, тихонько засмеялась:

– Мой высокий, нежно любимый командир и повелитель! Ты полагаешь, что секретутничать – это самая подходящая для меня участь?

– Да никогда! – с энтузиазмом протестнул я. – Ты – девочка-праздник, подарок для избранника судьбы! Если честно говорить, я не понимаю – на кой я тебе сдался? И вообще неясно – зачем тебе эта работа? С твоими-то данными!..