Уборщица уже подмела салон, собрала мусор и оглядывала свой объект придирчивым взглядом. Похоже, она осталась удовлетворена, потому что, подхватив обеими руками орудия труда, покинула троллейбус.

– Мне кажется, мы уже приехали. Пора выходить, – не вполне уверенно произнесла Нюра.

– Пора, – согласился странный собеседник. – Тебе пора разобраться со своим дежавю. Иначе… Жизнь ведь по сути своей бесконечна, и только наступая на одни и те же грабли, мы сами сокращаем её. Я тогда бросил пить, с тех пор в рот не беру.

Нури встала с дивана, подошла к раскрытой настежь двери, остановилась и оглянулась на своего случайного попутчика. Тот продолжал сидеть, не меняя позы.

– Иди, и да поможет тебе Бог, – сказал он, прощаясь. – А мне дальше. Я ведь приезжий,… первый раз в Москве… Кремль ещё не показывали…

Нури вышла. Тут же за её спиной плотно закрылись двери, троллейбус тихо тронулся с места и укатил в ночь, оставляя смутное, расплывчатое, но определённое ощущение, что это уже когда-то было.

Нюре предстояло всерьёз разобраться со своим дежавю.

«Вся история России

недвусмысленно представляет собой

полную антологию русского барина».

(… ну, не помню, кто сказал).

Этим тёплым воскресным майским утром Пётр Андреевич Берзин проснулся в наилучшем расположении духа. И не случайно – всё вокруг давало основание и всячески поддерживало такое расположение. В раскрытые настежь окна его большого загородного дома ярко светило солнышко, дул свежий, прохладный ветерок, звучно и переливчато вели друг с другом замысловатые перепевки птицы… В общем, день начинался так, как хотелось, как мечтается, наверное, каждому человеку занятому трудной и ответственной работой, заполняющей от рассвета до заката монотонные будни. Сегодня Пётр Андреевич решил вовсе не заниматься делами. Никакими, даже семейными, домашними. Только тем, чего хочется, что нравится, к чему лежит душа и к чему тянет, тянет надрывно и ноюще длинными рабочими вечерами, когда ни на что уже нет больше сил. Поэтому ещё вчера он отправил жену на дачу одну, вызвал такси и отправил. Зато сам пребывал теперь в предвкушении любимого занятия, которым жил, по которому тосковал, которому старался уделять всё своё редко свободное время.

Пётр Андреевич вышел из спальни, закрыл на три оборота дверь в рабочий кабинет, ключ убрал подальше – в заветную шкатулочку в спальне жены – и спустился вниз, на первый этаж своего трёхэтажного дома. На кухне он запустил кофеварочную машину и достал из холодильника приготовленную женой ещё с вечера нехитрую диетическую снедь. Завтрак его уже традиционно состоял из пластиковой ванночки с творожной запеканкой, бутылочки заморского питьевого йогурта и жёлтого спелого банана. Берзин распределил блюда по порядку их употребления на первое, второе и десерт, разложил на обеденном столе в строгом соответствии, добавил ещё чашечку горячего, дымящегося кофе и сел за трапезу… Но кушать не стал, а поразмыслив чуток, вскочил нетерпеливо из-за стола и вышел из кухни.

Увлечение собирательством живописи за тринадцать лет, что прошли со дня их знакомства с Аскольдом в купе поезда, никуда не делось, не улетучилось, не растворилось в суете дел и забот его многотрудного юридического поприща. Даже не умалилось ничуть. Напротив, выросло, поднялось, как на дрожжах, и теперь имело вид солидного, профессионального коллекционирования. Его собрание пополнилось сотнями новых редких картин, а имя Петра Андреевича Берзина зазвучало среди галеристов не тише, чем в профессиональной среде адвокатов. Он даже стал задумываться о выходе на пенсию, об оставлении юридического бизнеса, который отнимал у него почти все силы и время, и целиком, наконец, окунуться лишь в галерейное дело. Ведь это занятие получалось у него тоже неплохо, ещё как неплохо, и приносило не только доход, но и ни с чем не сравнимое удовольствие, радость от жизни, свежий вкус к ней. Только вчера он приобрёл новую для своей коллекции редкостную картину одного известного художника, за которой гонялся уже лет пять. И купил относительно недорого. Ему повезло. Вдова предыдущего владельца спешно распродавала собрание бывшего мужа по «бросовым» ценам, если можно применить этот термин к произведениям живописи. И Пётр Андреевич успел, чему был несказанно рад.

Вот и сейчас он, трепетно дрожа от предвкушения, входил в помещение своей домашней галереи, где стояло возле стены ещё упакованное его новое сокровище и ожидало. Волнительно, со страхом и нетерпением одновременно, как восточная невеста появления в брачном чертоге нового хозяина, который медленно одну за другой снимет с неё многочисленные одежды и оставит пред свои очи совершенно голой. Так чувствовал этот момент Пётр Андреевич, и ощущения молодой невесты всецело передались ему, наполнили его душу. Берзин бережно снял упаковку и отбросил, не глядя, в сторону. Затем аккуратно установил холст на мольберт, ощупал его легохонько одними подушечками чувствительных пальцев и отошёл на почтительное расстояние, любуясь картиной, почти задыхаясь от восторга, от осознания её нагой красоты и свежести. Особенно от ни с чем не сравнимого ощущения овладения ею. Ах, как это прекрасно! Ах, как волшебно!

Ещё предстояло одеть красавицу по-королевски – подобрать для неё достойный багет, заказать раму, – потом найти ей подобающее место в гареме-галерее, продумать освещение… Ну и конечно же обзвонить коллег-галеристов, поделиться радостью, похвастаться и обязательно пригласить на смотрины. Много дел предстоит, и всем этим он намерен заняться непременно сегодня.

Минут десять Пётр Андреевич постоял ещё возле картины, поразмышлял, поплескался простодушно в лёгких волнах волшебной силы искусства и решил вернуться к завтраку. Утвердительно убеждая себя самого, что нетерпение нетерпением, восторги восторгами, а ежедневные насущные дела, знаете ли, по распорядку, менять который он не намерен ни при каких обстоятельствах. Ну, если только совсем немножко…

На кухне ждал остывший уже кофе. Его он выпил залпом, как водку, держа чашечку за тонкое ушко двумя пальчиками с оттопыренным мизинчиком. И приступил к запеканке. Это была не простая запеканка, а целое произведение кулинарного искусства, вдохновенно приготовленное руками жены Берзина. Для её производства использовалось особое молоко – магазинным продуктам женщина не доверяла, – из которого она сама сквашивала кефир, а из последнего делала творог. Запеканка получалась изумительной по вкусу, ни на что не похожей, лёгкой, воздушной, таящей во рту как мороженое. И полезной необычайно, что для шестидесятилетнего человека немаловажно. Но сейчас Пётр Андреевич не ощущал никакого вкуса совершенно, он элементарно инстинктивно исполнял раз и навсегда установленный рацион, ни на йоту не отходя от принятого когда-то правила. Всем своим сознанием, мыслями, душой он был там, в галерее, с картиной. Любовно одевал её в новенькую раму, багет для которой уже сочинил в своём воображении. Примерял к ней то одно место на стене, то другое. Тщательно подбирал для неё соседок-подружек, рядом с которыми ей не будет скучно, в окружении которых она ещё больше заиграет, оживёт, расцветёт весенним маковым цветом… А куски запеканки просто летели в рот, как лопаты угля в паровозную топку, горели там, отдавая локомотиву всю свою энергию, свою душу, свой полёт. Тот мчался вперёд, не замечая ни часов, ни километров, нёсся к новым станциям, к новым целям, открывать которые ещё не устал, несмотря ни на возраст конструкции, ни на износ отдельных деталей и узлов.