Она поколебалась: рассказывать отцу все или нет? А вслух хохотнула:

– Пожалуй, скажу тебе, как было на самом деле. После этого ты и любить меня перестанешь!

Он не принял её шутки.

– Что бы ты ни сделала, я всё пойму и буду любить тебя так же, как люблю сейчас!

Первенцев слушал молча, ни разу не перебив, а потом обнял и крепко прижал к себе.

– Ты любила его?

– Думала, что люблю, – вздохнула Катерина ему в грудь. – Оказалось, то болезнь, дурной сон… Теперь я не знаю, папа, что мне делать? В Швейцарии есть один мужчина, он зовёт меня к себе. С Павлушей и Оленькой.

По лицу Первенцева пробежала тень, но он справился с собой.

– Я бы тяжело перенес разлуку с Пашкой. Да и к девчушке уже привык, признался он, – но дело не во мне. Я не слышу радости в твоем голосе при слове "Швейцария".

– Ты прав, – вздохнула, отстраняясь, Катерина. – Меня беспокоит только то, что я дала ему надежду… Но больше я не позволю себе плыть по течению. Я бы с удовольствием уехала куда-нибудь, пока всё забудется. Знаешь, слова сочувствия, жалостливые взгляды и… тайное злорадство.

– Ещё вчера я мог предложить тебе работу в торговой миссии в Италии. Теперь… Ты, конечно, об этом не подумала, но ведь мы не знаем, куда ушёл Дмитрий, к кому? Остался в Москве или уехал из страны? От всего этого зависит, как там, – он показал пальцем вверх, – будут относиться к тебе. Может, у него хватит порядочности не бросать тень на твою жизнь? За границу у нас принято отправлять людей с безупречной репутацией.

– Я понимаю. Если всё обойдётся, возьму с собой и детей.

– А вот этого я бы тебе не советовал. Да ты и не сможешь, пока не удочеришь Оленьку. Я бы советовал тебе поторопиться, ты ведь ей не родственница. Отберут у тебя и поместят в интернат, как круглую сироту. Знаю, – кивнул он на движение Катерины, собравшейся возражать, – ты думаешь, что пока факт смерти Романовой точно не установлен… В цирке считают, что установлен. Свидетельству девушки-акробатки никто не поверил, сочли её видение психическим расстройством. А я, если честно, вполне с ними согласен: ведь не кукушка она какая, чтобы ребёнка своего бросить. Небось давно бы объявилась… Пойди-ка в цирк, дочка, да возьми справку о её гибели – они тебе дадут, я звонил директору. И с удочерением я тебе помогу.

На глаза Катерины навернулись слезы.

– Папа, ты обо всём подумал. Как я тебе благодарна!

– Разве не сделал бы это для дочери любой отец? – пробормотал он и добавил уже другим тоном: – Если твоя подруга найдётся, я первый похлопочу, чтобы всё стало на свои места… А насчет Италии… Я думаю, вначале тебе нужно поехать туда одной.

– Детей оставить?

– Оставить. Со мной. С нами. Конечно, если ты настроена против Дуси, я справлюсь и один…

– Папа! Я и так себя ругаю: ревновала её к тебе, оказывается. Как маленькая! Глупо, да?

– Глупо, – согласился он, поднимаясь, – потому что от этого я не стану любить тебя меньше. Прости, Катюша, но мне уже пора. Сегодня я, скорее всего, вернусь домой поздно, а завтра утречком не спеша всё обсудим. Лады?

Он уже выходил из квартиры, и в дверях столкнулся с Евдокией Петровной, которая от смущения замешкалась и непривычно долго закрывала за ним дверь.

– Доброе утро, Катерина Остаповна, я немного задержалась. Пусть, думаю, поговорят без помех!

– Как хорошо, что вы с папой у меня есть! – прижалась к домработнице Катерина. – Простите меня, если обидела вас!

– Не за что мне вас прощать, – растрогалась та, – понятное дело, дочь об отце беспокоится!.. А у вас здесь ничего плохого не случилось?

– От меня ушёл Дмитрий, но пока я не решила: хорошо это или плохо?

– Слава тебе, Господи! – перекрестилась Евдокия Петровна. – Вы уж извините меня, Катерина Остаповна, но я всю дорогу молилась, чтобы дети были живы и здоровы!.. А с Дмитрием Ильичом всё у вас наладится. Милые бранятся – только тешатся.

Катерина не стала её разубеждать: узнает всё в своё время. Евдокия Петровна подвязала передник и захлопотала, готовя завтрак: через несколько минут по квартире поплыл запах жареных оладий. Вдруг Катерине показалось, что она слышит детский плач. Женщина метнулась в детскую. Оленька плакала, а разбуженный её плачем Павлик перелез к ней в кроватку и одной рукой прижимал к себе, а другой неумело гладил по голове.

– Не надо, пожалуйста, не плачь!

– Что случилась, Олюшка? – подхватила её на руки Катерина.

– Ах, тетя Катя! – совсем по-взрослому покачала головой малышка. – Я никак не могу увидеть свою маму!

– А как ты видела её раньше? – спросила Катерина, припоминая видения Ольги-старшей.

– Глаза закрою, – девочка зажмурилась, – и подумаю: где моя мама? И вижу, как она кормит Эмму или стреляет. А теперь ничего не вижу!

Она опять заплакала.

"Потому и не видишь, – подумала Катерина, – что нет её больше на белом свете!" А вслух сказала:

– Успокойся, маленькая, твоя мама уехала очень далеко, за высокие горы, вот они и мешают тебе её видеть!

– Как папу? – доверчиво спросила Оля: видно, и её мать рассказывала ребенку нечто подобное.

– Как папу, – тяжело вздохнула Катерина – устами младенца глаголет истина, – и спросила: – Хочешь, Оленька, пока твоя мама не приедет, побыть моей доченькой?

– Хочу, – подумав, сказала девочка, – только тебя я буду звать мама Катя, а маму – просто мама.

– Что же это получается?! – возмутился внимательно слушавший их Павлик. – Значит, Оля будет моей сестрой? Как же я тогда на ней поженюсь? Дедушка говорил, что брат и сестра не могут пожениться!

– Оля вырастет и не будет твоей сестрой. – успокоила его Катерина. – Это только пока.

– Если на "пока", тогда я согласен, – солидно кивнул мальчик.

На работе Катерина решила никому ничего не говорить. И даже когда Людочка из соседнего отдела принесла ей бесплатные билеты на оперу "Иоланта" в Большой театр, взяла их, но посетовала, что в последнее время муж так часто допоздна задерживается на работе, что как бы не пришлось ей идти в театр с отцом, а про себя подумала: "Или отцу со своей невестой!"

Сегодня все будто сговорились так или иначе напоминать Катерине о её жизненной неприятности. Вызвали в бухгалтерию, где дотошно – в который раз! – записали все данные о её муже: где работает, год рождения, родственники… Кстати, он всегда писал, что родственников у него нет, а однажды, напившись, вдруг обмолвился о матери и сестре, живущих в Севастополе. Протрезвев, он так и не признался в том, что они существуют, а в свое оправдание пробормотал что-то вроде того, что выдает желаемое за действительное. Неужели он добровольно отказался от своих родных? Неужели она так плохо знала своего мужа? И почему сама так мало интересовалась его прошлым? Боялась услышать что-нибудь неприятное? В бухгалтерии она все же сказала по-прежнему: сирота.