Мы вошли чуть ли не на цыпочках, но Лерочкин папа открывает один глаз. Лерочка говорит, что дядя Митя чувствует неприятеля как немецкая овчарка. Такой у дяди Мити нюх.

– Фамилия?! – с какой-то угрожающей хрипотцой ворочается дядя Митя и, тут же проснувшись, открывает еще один глаз.

– Да не волнуйся… Михайлов… – успокаивает своего папу Лерочка, и мы с Милкой проходим в Лерочкину комнату.

Лерочкин папа – генерал-лейтенант государственной безопасности.

До дяди Мити дяде Павлику, конечно, еще далеко. Но он считает, что моя фамилия мне совсем не к лицу. Да и отчество, пожалуй, тоже.

– Ну, брат, – смеется, – ты меня и огорчил…

Но Наташа с ним не согласна.

– Ну, чем тебе, – заступается, – не нравится имя Гриша?

– Ну, что ты, Паша, к нему пристал? – приходит мне на помощь и тетя Рая. – Ну, разве человек виноват?

Тетя Рая – Наташина мама.

– Конечно, не виноват, – соглашается с тетей Раей дядя Павлик и поворачивается ко мне, – ну, что повесил нос?

– У меня, – говорю, – мама… Вера Ивановна… Вера Ивановна Михайлова…

– Вот это, – улыбается, – уже совсем другое дело! А то что это за фамилия… Киновер… Вот, – продолжает, – сравни… – и, вскочив с табуретки, надувает свои румяные щеки, – Герррой Советского Союза… Анатолий… Егорыч… Михайлов!!! Ну, как… – хохочет, – звучит?

– Звучит, звучит… – успокаивает дядю Павлика тетя Рая.

Я раскачиваюсь в гамаке, и напротив меня в другом гамаке раскачивается Наташа. Все девочки бегают без маек, а у Наташи на плечах завязанные бантиком бретельки.

Только что прошел дождик, и на фоне застекленной веранды из водосточной трубы в бочку стекает вода. Еще погромыхивает, и никто не должен знать, что я боюсь грозы.

Я смотрю на Наташу и, сам не знаю зачем, оттягиваю у себя на трусах резинку… Все дальше и дальше… и как-то вдруг неожиданно показываю свои «глупости»…

Наташа понимающе улыбается и в какой-то задумчивости продолжает раскачиваться.

Я опоздал на урок, и Анна Алексеевна меня спрашивает:

– Ты почему, Киновер, опаздываешь? – я тогда еще был Киновер.

Я потупился и говорю:

– Я ходил за капустой…

И все почему-то заржали. Наверно, решили, острю. Но Анна Алексеевна почему-то нахмурилась. Наверно, решила, смеюсь.

Я испугался и уточнил:

– Я, – говорю, – ходил с Дуняшей…

И все опять почему-то заржали. И я уже испугался не на шутку. Немного подумал и, сам не знаю зачем, уточнил еще раз:

– Я, – говорю, – ходил с Дуняшей в Елисеевский… – и, еще больше испугавшись, уставился в пол.

А нам, бывает, и правда, оставляют в Елисеевском целый заказ. Швейцарский сыр и мамину любимую колбасу. А папа больше всего любит брынзу. И Колька Лахтиков иногда у меня шутливо спрашивает:

– Ну что, Зяма, поехал за брынзой?

Этот заказ нам достался еще от дедушки из Кремлевской больницы. У нас там все лежали: и дедушка, и бабушка, и мама. Все, кроме папы. Папа больше доверяет психиатрической клинике.

И даже лежал я, когда во втором классе отморозил на катке ноги. Мама меня помыла и всю мою одежду унесла домой. А новую еще не принесли. И медсестра, когда меня перевязывала, нечаянно сбросила одеяло. И я все потом удивлялся, откуда она узнала, что я без трусов.

Теперь, наверно, больше уже не положат. А капусту Дуняша покупает в овощном на Солянке.

И чтобы я не врал, меня поставили в угол. И товарищи по учебе прозвали меня тетя Мотя.

Но самое неприятное – это делать кувырок на уроке физкультуры, когда, несясь через ступеньки по лестнице, в надежде на бросок по кольцу врываешься в спортивный зал, и, вместо положенного в корзину «крюка», на полу уже заранее постелены маты. И, значит, весь урок придется кувыркаться.

У всех кувырок – через голову и вперед, а у меня – какой-то смазанный и смотрит куда-то в лес. Все кувыркаются с разбега и, не дотронувшись головой до мата, как будто ныряют. А я, прежде чем сделать кувырок, сначала обязательно остановлюсь и, наклонившись, ставлю голову прямо на мат. И в результате получается не кувырок, а похоже на соплю: висит и все никак не может оторваться.

И еще я не люблю делать «березку»: стоять, покачиваясь «тонкою рябиной», на лопатках, а ноги – как будто бы ствол. Но, как это ни печально, у моего ствола заднее место почему-то всегда перевешивает, и дерево сразу же падает.

Но до кликухи Жирный я все-таки не дотянул. На первом месте самый у нас упитанный – Курочка, и когда мы бегаем по кругу, то у него трясутся «буфера».

И, чтобы научиться кувыркаться, по рекомендации тети Гали я решил себя заточить в секцию гимнастики добровольного общества «Спартак». Тетя Галя мамина сестра. Она чемпион Советского Союза по метанию копья среди ветеранов спорта 1918 года рождения. И ее даже знают братья Старостины.

Я пришел на улицу Воровского и, раздевшись, остался в одних трусах и в майке. И первым снарядом, как назло, оказалась перекладина.

И вот я все стою и смотрю на нее, как на новые ворота. Сейчас подпрыгну и даже не смогу подтянуться. А надо еще перевернуться и сесть на нее верхом. И все на скамейках сидят и тоже смотрят. Вот это, думают, «Чукарин»!

Я опускаю голову и, глядя себе под ноги, плетусь в раздевалку.

Бабушке Груне позвонила Екатерина Давыдовна и поинтересовалась: а как там поживает «Верочкин вундеркинд»?

Екатерина Давыдовна жена Климента Ефремовича, и они с бабушкой Груней подружки.

…На правах автора Гимна Советского Союза исполняя обязанности «первой скрипки», «дядя Степа» поднимает первый тост за товарища Сталина…

А после обеда меня подводят к товарищу Ворошилову, и тот, что возле Климента Ефремовича, спрашивает:

– День рождения Анастаса Ивановича Микояна?

И я, не моргнув глазом, называю день и месяц рождения товарища Микояна.

А теперь можно и обозначить именинников рангом пониже, например, Шкирятова или Суслова (этих, правда, уже без имени-отчества), и под аплодисменты зрителей я опять демонстрирую свое мастерство.

Исполняющий обязанности ординарца приносит перекидной календарь, и, в подтверждение моих способностей, меня вызывают на бис. И растроганный Климент Ефремович, пообещав, что «этот мальчуган» обязательно станет академиком, гладит меня по голове.