Зуттер взглянул на собеседника, который был весь в поту и обезьяньи глаза которого выражали муки творения. Впервые он увидел в нем художника, от которого отвернулись все добрые духи.

— Она читает твою книгу, — сказал Зуттер, — выучила ее почти наизусть.

— Какую книгу? — удивленно спросил фон Бальмоос.

— Византийский сонник, который ты ей подарил.

— В самом деле?

— И чем же ты теперь занимаешься? — спросил Зуттер.

Йорг заметно оживился.

— Забочусь о нашем деле. Оно процветает. Лео создала школу, число ее приверженцев растет, трубы дымят, а дышать хочется всем. У нас появились филиалы в пяти странах. Мы дышим глобально. В конце две тысячи второго года мы создадим Open Air for Breath[54]в Айерс Роке[55], фантастический центр энергетической подпитки. Мы изменим мир, он в этом нуждается. — Йорг криво усмехнулся. — «Шмели» живут, Эзе, и многие ветераны вносят свою лепту, не только твоя Руфь.

— Руфь? — удивился Зуттер. — Она состояла в вашем союзе?

— Ну да, ты же ее знаешь. Всегда платила раньше других. Сегодня деньги поступают регулярно, но тогда, в самом начале, и несколько сотен тысяч были серьезной суммой. Лео рада, что могла помогать Руфи — вплоть до последнего дня.

— Ага, — сказал Зуттер.

— А теперь расскажи о себе, — попросил Йорг.

— О чем тут рассказывать? Вот думаю, что делать дальше. Я оставил машину в долине Фекса.

— И спустился сюда на дрожках?

— Хотел освежить память о прошлом.

— В таком случае я отвезу тебя к твоей машине.

— Я лучше пройдусь пешком.

Лицо Йорга потемнело.

— Эзе, — сказал он, — есть еще кое-что, о чем тебе надо знать.

— На сегодня я узнал достаточно.

— А вот и Ялу, — сказал фон Бальмоос.

Она и в самом деле шла к ним, так стремительно огибая группы сидящих в мягких креслах людей, что ей приходилось придерживать руками светлую накидку, а складки на платье, казалось, не поспевали за ее движениями. Все в этой маленькой женщине было каким-то опрометчиво-торопливым, но при этом никак не сказывалось на ее достоинстве; подбородок, веки, волосы, накрашенные светлой помадой губы — все в ее лице было несколько чрезмерным, даже тяжеловатым. Зуттер не видел ее со времени судебного процесса. Выглядела она женственнее, чем восемь лет назад, но эти годы сделали ее подвижнее, почти омолодили. Теперь он впервые услышал ее высокий, слегка певучий голос, она строила фразы точно, с долей искусственности, но ее немецкий, если не считать напевной интонации, уже никак не выдавал происхождение Ялуки. Она вся сияла, стоя перед Зуттером, который тоже поднялся со своего места.

— Господин Гигакс! — воскликнула она.

Он не знал, какая у нее теперь фамилия, поэтому с легким поклоном произнес:

— Госпожа Ялука!

Она протянула ему снизу вверх маленькую руку, словно приглашая на менуэт; эту ручку Виола от нее не унаследовала. На секунду ему показалось, что Ялука опустилась на пол — это она сделала книксен, усвоенный за время ее жизни в Германии.

— Ну как, выиграла? — спросил, сидя в кресле, муж. Она оставила его вопрос без ответа.

— Я безумно рада познакомиться с вами, — сказала она. — Благодарю вас за все, что вы для меня сделали. Лео дала мне ваши книги.

«Какие еще книги? — подумал он. — Ну да ладно».

— Вы замечательный человек! — воскликнула она, и Зуттер почувствовал, что надо с этим кончать, так как люди в соседних креслах уже начали посматривать в их сторону.

— А где же Леонора? — спросил он.

— Ей надо немного отдохнуть, но она передает вам большой-большой привет, — сказала Ялука с преувеличенным почтением.

— Я имел удовольствие подвезти сюда вашу дочь.

— О, Виола сейчас на озере. Она всегда на озере. Где вы остановились?

— В пансионате фройляйн Баццелль, как обычно. По крайней мере, надеюсь на это. Я не уверен, что для меня там найдется комната.

Она закрыла свои глаза-щелки.

— Ваша жена, — тихо сказала она.

— Да.

— Я вам так сочувствую, — проговорила она и вдруг в испуге широко открыла глаза. — Вам не дают комнату? — спросила она таким тоном, словно речь шла о голодной смерти целого народа. — Но почему? Почему вам не дают комнату, в которой вы всегда останавливались с женой?

— Собственно, пансионата больше не существует, — сказал Зуттер. — Его владелица скончалась. Теперь там одна фирма проводит свои семинары.

— Владелица умерла, и вам об этом не сообщили? — дрожащим от возмущения голосом спросила она.

— Ялу, — вмешался фон Бальмоос, — может, ты присядешь? Зачем устраивать сцены на глазах у всех?

Она снова не обратила на него ни малейшего внимания и осталась стоять. Пришлось стоять и Зуттеру.

— Не беспокойтесь, — сказал Зуттер, — я найду, где остановиться.

— А если в «Вальдхаусе», Эзе? — предложил фон Бальмоос. — Хочешь, я спрошу у администратора? Будешь моим гостем.

И тут произошло нечто, чего Зуттер совершенно не ожидал. Ялука бросилась ему на шею. Она обняла его и положила голову ему на грудь. Он почувствовал, как она всем телом слегка прижалась к нему. Ощущение, которое он испытывал, только когда брал уроки танцев. Он осторожно взял ее за плечи, которые вздрогнули от прикосновения его рук, но так и не решился отодвинуть ее от себя.

Все вокруг внимательно наблюдали за ними.

— Не уходите, — услышал он ее голос.

Чтобы внятно, преодолевая смущение, ответить ей отказом, ему нужно было отодвинуть ее, но она сама стремительно откинула голову и решительно повторила:

— Не смейте уходить!

Он улыбнулся и пожал ей руку, но этот его жест остался без ответа.

38

Зуттер и фон Бальмоос молча шли обратно в долину Фекса.

— Вот видишь, — сказал Йорг.

— Вижу, только не знаю что.

— Вот уже восемь лет ты злой дух моей семьи.

— Объясни.

— С удовольствием, господин кукловод. Одна из твоих кукол имеет к тебе претензии. Восемь лет танцует она под твою диктовку. Представление длится по двадцать четыре часа ежедневно и называется «Многоженство в калмыцкой семье». Оригинальный сценарий. Откуда только ты его позаимствовал?

Зуттер молчал.

— Вот тебе подлинная история человека, который разбогател. После суда над Ялу мне пришлось посещать ее в тюрьме и заниматься ребенком. Через два года я на ней женился, по настоянию Лео, своей — как это ты изволил выразиться? — «старшей жены». Бухгалтерией я занимался и раньше, но это были только цветочки. Теперь у меня появилась большая калмыцкая семья. Нашему общему ребенку нужно было брать уроки игры на скрипке. А ты знаешь, сколько стоит час занятий у Ульрики Пульт? Скрипку пришлось отложить в сторону — пришла очередь платить за интернат. Я оплачивал кровать принцессы, потом горошину, из-за которой ей понадобилась другая кровать, потом эту другую кровать, и, разумеется, платил за королевство, полагающееся принцессе. И не забудь: все это время я расплачиваюсь за презрение, которое испытывают к злому и глупому отчиму. Ему следует заняться дыхательной гимнастикой, но только в качестве коммерческого директора. Тут уж не до искусства. Я ценил в тебе сторонника соразмерности, Эзе. У наказания должны быть свои границы. Я же расплачиваюсь до сих пор, жертвуя всем, что у меня было, за портрет калмычки, который я написал по просьбе ее незадачливого супруга — написал почти задаром. Тут нечто большее, чем просто творческая неудача. Теперь портрет висит у Шпитцера, адвоката Ялу, — помнишь еще этого типа? Лео подарила портрет ему — в дополнение к солидному гонорару, который оплатил я. И висит он теперь в салоне Шпитцера — в качестве conversation piece[56]. Но за все это пришлось расплачиваться деньгами и в известной мере потерей лица. А вот за портрет, который нарисовал ты, Эзе, я расплачиваюсь своей жизнью, — расплачиваюсь за твою умело сочиненную фальшивку. Потому что калмыки и слыхом не слыхивали о полигамной семье, которую ты нам приписал. Им незнакома семья, в которой две, три, четыре женщины дружно живут с одним мужчиной. У них и намека нет на бесшабашный тройственный союз во главе с патриархом. Это твоя выдумка, но она пришлась кстати в омерзительной семье Бальмоосов. Дамы чувствуют себя в ней как рыба в воде.