воду, пока пила. Потом вернулась на лежанку, свалилась. Свернулась калачиком, подтянув колени к груди. Глаза защипало, и она зажмурилась. Чувство собственной беспомощности душило ее с того момента, как она очутилась в камере в первый вечер. Но сейчас оно захлестнуло с головой.

Способность соображать вернулась не сразу.

Агнес пролежала неподвижно, наверное, час или два. Ощущение времени смазалось. Она еще пару раз поднималась, чтобы попить воды — в горле пересохло.

Лишь когда в животе заурчало, она начала понемногу оживать. Обед она, судя по всему, пропустила. Торчала в это время в допросной, и еды ей не оставили. А может, оставляли, но унесли. Наверное, скоро ужин. Если она и его не пропустила. Ее выводили в допросную, а та тоже находилась на подземном этаже. Так что увидеть, где находится солнце, Агнес не могла.

Вспоминать о прошедшем допросе не хотелось. Но ничего другого, чтоб отвлечься от проснувшегося голода, не нашлось.

Гото собрался звать палача — выбивать из нее признание в мнимых преступлениях. И тот даже явился. Да не один, а в сопровождении некроманта. Спрашивается — почему же ее так просто отправили обратно в камеру?

Нелепость какая-то.

Или, напротив, тонкий расчет. Если на теле дочери древнего рода — пусть от нее семья почти и отказалась — останутся следы работы палача, этого так просто не скроешь. А окажется, что она ни в чем не повинна — собственно, так оно и есть — и Гото придется отвечать за принятое решение.

Страх же следов не оставляет. Гото всегда может заявить, что не преследовал цели запугать аристократку. А что она оказалась слишком нервной — так его ли в том вина!

Значит, он все-таки понимает, что она может оказаться невиновной! Во всяком случае, твердой уверенности в ее виновности у эсквайра нет. Да она с самого начала понимала, что обвинения звучат смехотворно! Что это — у Гото сдают нервы? Начинает творить дичь, потому что на него давят из Ковентри?

В душе всколыхнулась надежда.

Всколыхнулась — и погасла. Сколько времени уже она торчит под замком? Не так-то и много, по большому счету. Не год, даже не месяц. Всего-то четвертый день. Меньше седмицы.

Губы сами собой жалобно искривились, а из горла вырвался тоненький вой. По щекам потекли слезы.

Агнес не знала, сколько пролежала вот так, рыдая, не в силах успокоиться. Не заметила, в какой момент заснула. Снилось что-то мерзкое и тягомотное.

*** ***

В этот раз, прежде чем вывести из камеры, ей связали за спиной руки. Видимо, это после вчерашних метаний в допросной, когда она от ужаса перестала что-либо соображать. Агнес было все равно. После вчерашнего что-то в ней потухло. Чувств не было, осталась только слабость и отчаяние.

Гото в кабинете не оказалось. Ее посадили на стул перед заваленным бумагами столом. Руки оставили связанными.

У окна спиной к кабинету стоял Кеннет, в кресле сбоку сидел милосердный. Эти-то здесь на кой, интересно?

Хотя кого она обманывает. Не интересно.

Агнес свесила голову. Держать ее ровно не было ни сил, ни желания. Да и глядеть на лица некроманта и священника тоже не хотелось. Почему привели в кабинет, а не в допросную? Хотя это означает, что палача не будет! Во всяком случае, чтобы прибегнуть-таки к его услугам, ее придется увести отсюда. Слабое утешение, конечно — но путь на подземный этаж даст какую-никакую отсрочку.

Отсрочку, которая ничем ей, разумеется, не поможет.

В груди разливалась мелкая дрожь. В другое время она радовалась бы, что ее привели в кабинет, находящийся на первом этаже. Что она может в распахнутое окно видеть солнце, небо. Может вдохнуть свежий воздух. Совершенно пьянящий после подземелья. Да и было здесь куда теплее, чем в камере. В другое время она наслаждалась бы этими минутами спокойствия и возможности видеть дневной свет.

Глава 25

Не радовал ни щебет птиц, ни солнечные лучи, пляшущие на столешнице прямо перед ее глазами. Страх и безнадежность заставили краски мира выцвести.

— Гляди-ка, Брисси, — окликнул некромант. — У тебя появилась седая прядка!

— Что? — шепнула она, невидяще взглянув на него.

Говорить нормально не получалось — только хрипло шептать. Голос сорвала. Глаза у нее, должно быть, дикие. Она по сей момент не могла поверить, что все происходит на самом деле.

Кеннет внимательно глядел на нее. Что за интонации скользнули в его голосе только что — жалость, злорадство? Агнес с изумлением поняла, что не в силах определить.

Некромант вдруг извлек жестом ярмарочного фокусника откуда-то зеркало и показал ей. Из глубины стекла на нее взглянула безумная женщина: мучнисто-бледная, с широко распахнутыми выцветшими глазами и совершенно диким взглядом. Губы пересохли и растрескались.

Это она?! Всего-то три или четыре дня провела в камере… что же с нею станет через год, два — а то и больше?

И седая прядь, да. Не прядка — а целая прядь. Широкая, белая, ярко выделяющаяся в черной всклокоченной шевелюре. Все эти четыре дня она не причесывалась. Вчера и вовсе не вспомнила об этом. Даже узел или косу не собрала. Волосы торчали тусклыми колтунами, как у какой-нибудь пьяницы или бродяжки.

Сердце колотилось в горле. Кеннет покачал головой. Сидевший по-прежнему в кресле церковный чин окинул ее брезгливо-жалостливым взглядом.

— Плачевное зрелище, милосердный, не так ли? — обратился к нему некромант.

В ответ церковника она не вслушивалась. До Агнес вдруг дошло — Кеннет просто издевается над ней! Отчего уж так — она не знала. Скорее бы уже Гото явился и прекратил этот балаган. Чего ее вообще приволокли сюда, если его нет? Насколько мерзко было торчать в камере, но сидеть на стуле перед пустым столом и слушать бубнеж некроманта и церковника оказалось много тяжелее. Она не вслушивалась, но голоса жужжали назойливыми мухами.

Гото заявился спустя едва ли не полчаса.

Влетел в кабинет, швырнул плащ и шляпу на один из стульев. Шмякнулся в кресло напротив Агнес.

Вот и все. Губы покривила горькая усмешка. Краткая передышка закончилась.

— Я вижу, у вас прекрасное настроение, миледи, — хмуро уронил сыщик. — Что вас так развеселило?

Хотелось ответить что-нибудь едкое, но на ум, как назло, ничего не шло. В молчании прошло минут пять или десять. Гото просматривал какие-то бумаги, делал пометки.

Обратился после этого, как ни странно, не к ней, а к священнику. Тот понес околесицу о покаянии и прощении, даруемом не судом человеческим,