подъехал к задней стенке фургона, возле которой по-прежнему сидел Чарли, и схватил его за загривок, как хватают куклу. Хотя Чарли было всего шесть лет, для своего возраста он был довольно крупный, весил почти семьдесят пять фунтов, однако Гозо поднял его без малейшего усилия и швырнул позади себя на круп лошади.

– Ты теперь принадлежишь Гозо, белоглазый, – сказал апач по-английски. – Держись за меня.

И они поскакали прочь от фургона, прочь от грецкого ореха, прочь от растерзанных тел родителей Чарли Маккомаса, прочь от первых шести лет его жизни. Так в воронке исчез последний остаток его мира, и она закрылась так же внезапно, как и возникла.

Вот так, Недди, здесь очутился белый апач, которого по-прежнему зовут Чарли. Сейчас я с опаской слежу, как этот человек просыпается, как рыгает и трет глаза, горящие от жгучего мескального похмелья. Он что-то проворчал, обращаясь к девочке, она ему ответила. Он сел и как-то вдруг заполнил собой весь вигвам – заросший бородой рыжий великан среди некрупных темнокожих людей.

Странно об этом думать, но не окажись его семья в том месте тем мартовским утром 1883 года – и Чарли Маккомас вырос бы добропорядочным богобоязненным гражданином мира белых, столпом общества, а может быть, стал бы судьей, как его отец.

Чарли посмотрел на Джозефа, а потом они оба уставились на меня. Надолго. Я гадала, когда в последний раз он видел белую женщину и есть ли у него хотя бы тень генетической памяти, идентифицирует ли он себя хотя бы отчасти с белыми людьми. Видит ли он нас подобными себе? Понимает ли, что мои светлые волосы и телосложение похожи на его собственные. Мне пришло в голову, что наш вчерашний приезд стал его первым контактом с белыми с шестилетнего возраста, а его неприязнь к белоглазым, возможно, не более чем культурный отклик на предания племени, которые он слушал годами.

– Cual es su nombre? – спросила я. – Как твое имя? – Он ничего не ответил, только посмотрел на меня. – Я знаю, ты говоришь по-испански, Чарли. Почему ты не отвечаешь мне?

– Потому что невежливо женщине вот так спрашивать мужчину, – ответил Джозеф. – Особенно пленнице.

– А, понятно, этикет пленников, – сказала я. – Как неосторожно с моей стороны.

– Вы должны выказать ему уважение, – сказал Джозеф.

– Я не пленница, – возразила я. – Я пришла сюда по своей воле. Я – ученый.

– Он не знает, что такое ученый, – заметил Джозеф. – Вы его пленница. Вы должны служить и подчиняться ему. Подчиняться его жене.

Белый апач, наконец, заговорил. Обращался он к Джозефу.

– Он хочет знать, где остальные пленники.

– Мистер Браунинг мертвый лежит в пещере, – с казала я, – убитый Индио Хуаном и его людьми. Я хочу, чтобы его похоронили как подобает.

– Мне очень жаль, – сказал Джозеф. – Браунинг был хорошим человеком.

– Да, был.

– А остальные? – спросил Джозеф. – Скажите мне, где мой внук.

– Не знаю.

– Что это значит? Вы говорили, он в безопасности.

– Насколько мне известно, да, – подтвердила я. – По крайней мере в большей безопасности, чем здесь.

– Они сбежали?

– Он по-английски понимает? – спросила я.

– Не знаю, – ответил Джозеф. – Возможно.

– А что вы знаете?

И вот я продолжаю историю маленького Чарли Маккомаса с точки зрения Джозефа.

Сорок девять лет назад Гозо вел свой отряд к югу от места убийства в каньоне Томпсон, через Ослиные горы к Пирамидальным горам; широкие прерии долины Анимас они пересекали по ночам и наконец перешли через границу в Мексику. Апачи знали, что их преследуют и армейские части, и гражданские добровольцы, поэтому они решили не продолжать набег возмездия и делали по семьдесят пять миль в день, загоняя лошадей до смерти и заменяя их новыми, которые крали на ранчо и в поселках на своем пути. Изможденных животных они пускали под нож и ели сырыми, чтобы не выдать себя дымом костра.

Выдержка Чарли, какой они не видели доселе ни у одного из белоглазых, произвела на воинов впечатление. Мальчик был сильным, держался спокойно и никогда не жаловался. Обычно им приходилось насильно запихивать сырое мясо в глотки пленникам, чтобы те не перемерли от голода, но стоило Гозо предложить Чарли сырое лошадиное сердце, как мальчик без колебаний начал есть. На второй день Гозо уже не стал привязывать Чарли к своему поясу, а на третий дал ему собственную лошадь.

На седьмой день пути в горах отряд добрался до очень опасного каньона; тропа была такой узкой, что ехать по ней получалось только гуськом. Лошади с величайшей осторожностью переставляли копыта, чтобы не поскользнуться на камнях. Далеко внизу по дну каньона текла река, а в вышине кружили, перекликаясь, ястребы. Тропа карабкалась вверх под естественным каменным сводом и наконец вынырнула на широкую травянистую седловину, где можно было дать украденным лошадям попастись и попить воды. С седловины тропа спускалась в маленькую речную долину, туда, где располагался поселок Людей, новый дом Чарли Маккомаса.

Предупрежденные караульными о возвращении отряда из набега, женщины вышли из вигвамов приветствовать воинов. Они пронзительно кричали, а бежавшие следом ребятишки болтали и смеялись. Дети окружили маленького Чарли, показывали пальцами на его ноги, обтянутые штанишками, визжали от восторга. Чарли не изменил своей выдержке, самых назойливых он просто отпихивал, и это ужасно смешило остальных.

Возможно, Чарли самой судьбой был предназначен для этого нового мира, с его шумом, красками, запахами, потому что он совсем не боялся. Память о старой жизни начала изглаживаться в нем, как происходит, если ее вытесняет множество новых ярких впечатлений. Так Чарли начал забывать.

Набег был удачным, воины пригнали немало коней и мулов, привезли богатую добычу. В первый же вечер в их честь устроили грандиозный праздник, как это полагалось по обычаю. Мужчины танцами вокруг огромного общего костра рассказали о своих победах, показали трофеи, спели песни о набеге. Гремели барабаны, пели флейты – такой необычной пульсирующей музыки Чарли не слыхал никогда.

Гозо станцевал историю о захвате мальчика, и самого Чарли бросили к его ногам и заставили танцевать. Поначалу он застеснялся. Но все подбадривали его, показывали движения, и очень быстро Чарли начал танцевать все свободнее и свободнее, он подхватывал мелодию, на слух ловил ритм речитатива и, хотя слов еще не понимал, чуял этот ритм кожей и танцевал.

Но внезапно мальчик перестал танцевать. Он остановился и внимательно посмотрел на окружавших его людей – на женщин, надевших свои лучшие платья и украшения, которые привезли им в подарок воины из набега, на мужчин в их лучших бриджах, чулках и мокасинах, других, одетых