Минут около двадцати тропический пустынник совершенно не подавал признаков какой-либо заинтересованности в окружающем мире и этим странным фактом всё больше и больше распалял Костино и без того уже возгоревшееся любопытство.

Прервалось всё однако тем, что Костя единым махом оправился от своего ложного стеснения, забросил нудных полемистов на верхнем пике их тенденциозного вскрытия наиболее мельчайших аспектов обращения в веру и самолично воздвигся пред слегка удивлённые очи таинственного южанина.

— I understood you don’t really speak Russian, do you? — начал он сразу по-английски, чтобы не обременять своего собеседника ненужными трудами общения на малопонятном для него языке. — And nevertheless I’d love to have a private chat with you, if I may.

— Sure, — тут же ответил незнакомец. — Though it wouldn’t be fair of me if I intentionally had you speak English, while my Russian fully allows me to support any discussion in your native language.

Эта фразы была произнесена на чистом лондонском наречии и такой своей особенностью немного изумила Костю; хотя подлинный сюрприз ждал его, скорее, в её продолжении, которое иностранец выговорил не только без запинки, но даже с какой-то изысканной непринуждённостью, несмотря на то, что русский язык определённо не был его «mother tongue»:

— Сенечка (так звали хозяина квартиры) самым простодушнейшим и естественным образом всё напутал. Вовсе я не из индусов и никогда такого предположения от случайных даже знакомцев моих не слышал… Не знаю, молодой человек, какие интересы вас уподобили ко мне сейчас подойти, хотя могу об этом догадываться. Рыбак или, скажем, охотой промышляющий человек — он ведь другого такого же за много вёрст чует. Так кажется? Отсюда и ваше нетерпение мне сразу понятно. Что ж, предыстория моя, если будет угодно, родством или особенностями чрезвычайными и живо необыкновенными весьма не выражена. Бабке по отцовской линии, школьной учительнице литературы из-под Витебска, случилось в сорок пятом году от германского полона не на родину свою кровную, не в Советский Союз, но (где-то, может, и на коварный манер) до западных людей податься. Во Франции уже, около Страсбурга, наткнулся на неё в поле британский патруль; сначала на базе у них приживалась, ну а потом, как войска домой отозвали, вместе с дедом моим, по любви большой и взаимной, уехала в Англию, да там в конце жить и осталась. Языку-то она меня сперва научила, пока живая ещё была; ни отец, ни мать даже на самую граммульку не освоили, нужным не посчитали. А мне повезло, одарил Бог желанием, книги великие подкинул, с тем и в возможностях своих я теперь менее ограничен.

Весь этот монолог англичанин выдержал, нисколько не запыхавшись и не выказав абсолютно ни тени смущения или надменности в своих карих, чуть навыкате, глазах. Костя же стоял перед ним, совершенно остолбенев. Видя такую реакцию своего слушателя, иностранец продолжил:

— Меня бабушка, кстати, Саввой окрестила, ещё при рождении, а английское имя моё (это не первое, а как раз-таки второе имя) — Джон. Отчествами, сразу говоря, не представляюсь, так как для русского уха послышаться они могут не весьма благозвучными. Однако, коли желаете, их всё-таки упомяну: папеньку моего кличут Саймоном, а во втором обращении он будет не иначе как Тим. Однако сами извольте видеть, — тут англичанин действительно в первый раз допустил некий постклассический смешок, — именование «Джон Саймонович» (а смешнее того — «Тимович») безумно коробит воздух… Позвольте уж тогда и мне о вашем имени справиться, а то как-то у нас теперь неловко получается за моими рассказами. Я в том смысле, что с вами промеж них и слова одного пока не возникло.

Убаюканный шёлковыми переплётами Саввы Тимовича, Костя не сразу уловил по его внезапной остановке необходимость собственного подключения к дискуссии.

— Семён наш — всё-таки форменный болван! Болван и тупица! Так его теперь и буду знакомым представлять. Господи, да я отродясь не слышал, чтобы живой человек так изъяснялся по-русски! Вот уж взаправду у этой нации гениев и дураков беспомощных всегда в одном котле переваривают… Ах да, извините, пожалуйста, — меня Константином зовут, можно просто Костей. Речь свою строить, как вам это удаётся, к сожалению, не обучен, поэтому не знаю, откуда вы во мне «второго рыбака» смогли заприметить…

— Ох уж полноте, Костя, будет вам! Я же ведаю, и совсем к тому открыт, что язык мой вполне анахроничен — главным образом, из-за книжного источника, а также из-за ранней смерти моей советской бабушки. Не успел я тогда науками её далеко продвинуться, пришлось уж потом самому. По целым страницам тексты заучивал, в ролях диалоги выстраивал. Вот по читаному теперь всё больше и объясняюсь. Но ведь способны же мы сейчас с вами друг друга постичь, и вполне без напряжения, смею надеяться? — англичанин игриво сощурил левый глаз. — Уж кому-кому, а вам-то непременно должно было всё это почувствоваться. Сенечка ведь, сам по поводу того не слишком разбираясь, как бы и не целокупно заблуждение устроил из моей персоны…

— Это вы йогу имеете в виду?

— Её, её родимую, ведь другого-то и вовсе ни одного предмета не остаётся, о каком бы давеча сказывалось. Но я прямо туточки и разуверить вас готов, мой любезный друг, потому как занятия мои не крепко тесным образом с восточной йогой связаны, так уж и запомните себе и ублагорассудьте. Имею я, Костя, в Индии, а пуще на Ближнем Востоке, некоторые действительные интересы тонкого характера, и уже давненько, к слову сказать. Вот здесь-то ваша родственность со мной как нельзя ближе и обозначилась, а вовсе не в языках и словесностях, как вам наперёд случилось подумать. Впрочем, вы уж теперь-то и сами наверняка догадались, по памяти вскопали эту черточку нашу общую, по биению душевному, если угодно… Однако томить вас боле не стану; заслуга ваша — не я к вам, а вы ко мне в знакомства направились, хоть надобно было как раз-таки наоборот. Ну ладно, впрочем, забудем о пустословии; ведь грех же тут совсем маленький, и в одну только четверть часа разницы. Вот вам, дражайший мой Костя, некоторые, так сказать, предощущения — на тот резон, конечно, что у вас у самих пока не возникло желание глубоко со мной откровенничать. Года три-четыре назад некоторое открытие для вас было — непростое, чудесное открытие, но вместе с тем болезненное и слишком уж жуткое. О нём, об открытии этом никто вас с тех пор и у самой поверхности даже не понял. А между тем, за такими открытиями люди десятки лет по чуждым землям исстрачивают, и не каждому ведь даётся, далеко не каждому, вот в чём штука. Оттого и удивительно мне сегодня вот так вот запросто об этом рассказывать.

— Постойте, Джон, — перебил его Костя в лёгком волнении. — Вы хотите сказать, что знаете о моих переживаниях четырёхлетней давности — о том, как это всё тогда случилось и к каким последствиям меня привело?

— Вот вы уже будто напуганы, Костя, а между тем, из слов моих и из моего самого искреннего к вам участия уж разве ль повод для страха какой мог произойти? Будьте же по-ясному удовлетворены, коли так, что для разгадки событий ваших биографических никоей должной готовности в текущем времени я не имею, могу теперь лишь, сквозь туман как бы, отдельные контуры мелкие начертить, а это не весть какое славное достижение, сами представьте. Да к прочему ещё извольте засвидетельствовать, что и тема у нас сегодня по другим плоскостям желает развиваться. Ведь не через око физическое вас ко мне притянуло, да и я вами, смею уточнить, не сквозь уши да глаза заинтриговался. И если вы теперь меня удостоите советик вам нехитрый подать, то выскажусь я так, любезный мой Костя: завсегда — слышите! — завсегда и от каждой встречи понятие новое ищите, эмблему, знак, ответ или пусть даже намёк тончайший. И это я, в известном роде, не токмо касательно встреч могу утверждать, но и более широко — насчёт любых примыканий в каждодневных обстоятельствах.