— Мудрёны и более чем любопытны слова ваши, Джон, — сказал вдруг Костя, неосознанно перенимая высокую манеру англичанина, — однако смысл их тайный мне в общем-то близок. Ещё не знаю, правда, о чём вы дальше говорить пожелаете, но сейчас уже чувствую где-то внутри, что это может иметь для меня весомое значение.

— Вот и прекрасно, мой друг! Но только, Бога ради, наполните ещё раз бокальчик свой, не то с порожней формой в деснице легко и большее содержание упустить… А заодно к тому и мне любезность окажите — воды стаканом, коли вас это не слишком утяжелит.

Костя искренне обрадовался этой чуткой проницательности зарубежного гостя.

— Да, конечно! Я мигом.

Пока он добирался до кухни, чтобы вытащить из холодильника заветную бутылку «Тверского» и где-нибудь разжиться стаканом минералки для иностранца, ему пришлось проламываться сквозь кишевший пьяными рокерами задымленный коридор. И, когда он оказался на входе в самую дальнюю комнату, откуда доносились мягкие гитарные аккорды, глаза его различили в группе слушателей Таню.

Секунду подумав, Костя решил пока не отвлекать девушку, так как очень хотел поскорее услышать продолжение истории, которую обещал поведать ему таинственный англичанин.

По возвращении он нашёл Джона всё в той же расслабленной поза и с тем же бесстрастным, чрезвычайно спокойным выражением на лице; единственно, журнальчик модный оказался теперь водворённым на его бывшую позицию, то есть, на подоконник.

— Вот, пожалуйста, Джон, это «Перье», — сказал Костя, передавая напиток и пододвигая к себе находившийся по близости кожаный стул. — Ничего, если с газом?

— Покорнейше и много вас благодарю, сударь, — ответил англичанин, принимая из его рук узкий цилиндрический стакан. — Ну, что же, мне от вас теперь так легко не отделаться, верно? Знаю, знаю, и кривляться в ехидном образе перед вами сейчас уже не дерзну. Потому что имеете вы самую, какую ни есть, прямую и полную необходимость кое-что от меня сегодня услышать. И не только вам она необходимостью причитается — к таким вещам обоюдным вы уж теперь привычку запомните, Костя. Ибо во всяком деле, по трезвому осмыслению меж двух людей свершаемом, и тот и другой в свой час его (дела) крайнюю надобность почувствует, хотя бы и задним числом, а с нею и неизбежность. Это потому, мой друг, что не люди на земле делами правят, хотя через людей только они и воплощаются.

— Понимаю вас, Джон, очень хорошо вас понимаю!

— А мне ведь в том ни капли и сомнений даже не было, угадал я вас и ни чуть теперь душою не раскаиваюсь. Итак вы здесь, в подчёркнутое время, и вы тот самый человек…

От этих слов у Кости вдруг неожиданно стало что-то проясняться в мозгу.

— Простите, Джон, если я сейчас перебью вас, но мне очень бы хотелось задать вам один вопрос. Не то чтобы это было слишком важно для нашей дальнейшей беседы, но просто из чистого любопытства…

— Извольте, сударь, я весь к вашим услугам, — торжественно ответил англичанин.

— Вы не знакомы случайно с Верой Алексеевной?

На лице Джона Саймоновича впервые появилось выражение некой растерянности. Было видно, как он лихорадочно пытается нащупать что-то в своём сознании, однако вряд ли это что-то являлось ответом на Костин вопрос, ибо здесь существовало только две альтернативы: «да» или «нет», и обе они, как легко понять, вовсе не требовали столь долгих размышлений.

— Глубоко жаль мне… однако не имею чести. Я, знаете ли, во второй раз только в России. В девяностом году однажды бывал, с путёвкой, но очень скоро тогда вышло — пять дней Москва и пять дней Петербург; и вот сейчас доехал. Утречком этим я из Бомбея сюда прилетел, в одном магазине центральном пальто прикупил, чтобы погоде здешней соответствовать, а вот переодеться с дороги пока не успел. Однако теперь уж, надо вам сказать, на добрый месячишко рассчитываю, а почему бы и нет? Хотя месячишко — это, конечно, всяко, до неотложности первой, какая в дела мои может вклиниться. Но из любого положения безмерно счастлив буду и с Верой Алексеевной знакомство принять — она, как мне кажется, у вас в большом почёте и даже влияние многое проделала на вашу жизнь?

— Так-то оно так, Джон, — с глубоким вздохом подтвердил Костя, — «рыболов» вы, надо полагать, действительно отменный и со стажем… да вот только знакомства с этой дамой у нас теперь никак получится. Видел я её давно и всего только два раза, четыре года тому назад, и, к сожалению, не был тогда в духе о многом расспрашивать. Она исчезла, как фея из сказки, не оставив координат, а я по её совету отправился «мир исследовать» — это уже после всего, что в те дни пережил…

— Не кручиньтесь, мой друг! — ободрительно вставил англичанин. — Первейшая важность — в том, что всё-таки пережили и сделались, как есть сейчас. А уж людские существа нам смысл и импульсы фертильные подносят в урочном месте лишь и в столь урочное же время. Не обессудьте, Бога ради, за поэтический курсив, любезный сударь, но как раз об этом, в главной степени, и моя вам теперь будет повесть. Люди в жизни по большинству подавляющему — что кроты слепые или рыбы бессловесные, вроде бок о бок да гуртом, да семьями обосновываются, потом ещё за каждой милой встречей душонку свою отлучённую радуют и телом балагурят, но всё одно ни друг дружку, ни паче самих себя уразуметь не могут. И как бы жить здесь нам, когда всё так наперекор и невпопад случилось по многим расам и коленам человеческим?

— Мне думается, — начал Костя с глубокомысленным видом, — что из нарисованного вами грустного правила должны быть исключения…

— Браво, мой друг! Вива Фелицитас! В самое серединное яблочко и даже не пометившись!.. Однако что нам в этом «прикупе» сегодня отсчитается? — вот ведь где строгая тайна, вот где железный вопрос и целая фата-моргана! Но, будьте уведомлены и накрепко заверены: как раз сюда мне и желалось вас доставить, любезное вы моё исключение. Ещё, однако, крошечный вопросик, коли теперь уж не побрезгуете?

— Конечно, Джон, отвечу, как смогу.

— Да уж вам и не в труды совсем, я знаю, но есть тут одна нерешённость досадная, которая дело моё к вам как раз таки предваряет, она, сиречь, и не помеха вовсе, а больше подсказка для вас. Интерес мой, Костя, о тех годах четырёх, кои ныне почти уж закончились, а именно: как вы в них себя наблюдали изо дня в день, и пристало ли вам иногда о себе как о чём-то твёрдом и неизменном во длине всей жизни задумываться — неизменным, к примеру, душой иль характером, а то, может быть, установлениями, взглядами, принципами?

— Эх, Джон, не только «во длине всей жизни», но и в течение одной коротенькой недели постоянства нет. Да что там недели! Каждое утро будто новой личностью просыпаюсь, на свои собственные заявления вполне короткой давности как на чужие смотрю. Этим и людей иногда шокирую.

— Чудно, Костя, чудно! Именно так всё и должно быть. Но вот касательно людей ещё немного допытаюсь, если позволите: неужто специфичность эдакая в лице и действиях ваших до такой крайности их будоражит?

— Не часто, но бывает. От этого, впрочем, заботы больше на мою голову валятся. Я ведь много уже думал на предмет лабильности своей, за некую эволюционную способность её даже принимал.