Глава Двенадцатая

Тише

Мы прошли через дверь в нашу квартиру. Я должен был выдохнуть с огромным облегчением. Вместо этого оцепенение, которое владело мной с Мексики, осталось на месте. Если что, оно становилось сильнее, его вес начал заставлять меня сгибаться.

Мы были у Дьяблоса три дня. Врачи наложили швы на Сию и Ковбоя. Но их клеймо, которое я узнал сразу, все еще было видно.

23/2 . . . Знак Ку-клукс-клана для людей, состоящих в смешанных расовых парах. Я знал, потому что через три дня после переезда в город в подростковом возрасте он был нарисован на нашем доме. Бело-черный. Неприемлемо. Запрещено. Неправильно. Хуже того, в их глазах... карается смертью.

Рука Сии опустилась мне на спину. Ей стало лучше — она все еще бледна и страдала от боли, но капельница и таблетки, которые ей дал доктор Дьябло, помогли. Ковбой тоже. Я поднял глаза и увидел, что он наблюдает за мной. Я изучал синяки и порезы на его теле. Избиение, которое он получил, потому что они думали, что он тоже со мной. Конечно, он никогда этого не отрицал, просто чтобы оттрахать людей.

Я вздохнул и налил себе стакан воды. Мы уехали некоторое время назад, возвращаясь молча. Сия была необычно тиха, несомненно, думая о Мишель. Ковбой, который всегда говорил, тоже был тих. Я все время думал, что они смотрят на меня... возлагая вину на мои ноги.

Потому что я должна была быть с ними. Если бы у меня не было припадка, я бы была. Я бы помогала защищать ранчо. Может быть, если бы я была там, ничего этого бы не произошло. Сия даже не могла думать о возвращении на свое ранчо; слишком много кошмаров ждало ее. Клара. Ее лошади... все, что она построила, было разрушено.

Она села рядом с Ковбоем на диван. Он обнял ее и притянул к себе. Я видел, как они оба затаили дыхание, пока их клейма тянулись, но потом успокоились. Наблюдая за ними, я почувствовал что-то странное внутри. Оба светловолосые. Оба голубоглазые... оба подходили друг другу во всем, чего не мог найти я.

«Я принимаю душ», — объявил я и нырнул в ванную. Был только полдень, но мне нужно было уйти. Я включил душ и встал, глядя на свое отражение в зеркале. Я поднял руку и провел пальцами по коже. Коже, которая принесла столько чертовых страданий в моей жизни. Я уставился в свои голубые глаза, наследие моей матери. Глаза, которые кричали людям, что я не тот или другой. Не черный или белый, а оба.

Я никогда не видела никого прекраснее тебя, гуллунге, говорила мне мама в детстве и целовала каждый глаз. Самое лучшее из нас обоих.

Будучи ребенком с ясными глазами, я верил ей. Затем, с каждым годом, когда меня все больше и больше прибивали к земле слова, замаскированные под пули, кинжалы, замаскированные под кулаки, комплимент медленно тускнел.

И когда дом, который я так любил, сгорел у меня на глазах, унося с собой в огонь и моих героев, я понял, что все это чушь.

Даже этот клуб не смог дать мне обещанного признания. Когда наш бывший президент в Новом Орлеане умер от внезапного сердечного приступа, вице-президент взял на себя управление. Вице-президент, который был единственным братом, проголосовавшим против того, чтобы я сделал полную патч. Не Ковбой, только я. И с той минуты, как ему дали молоток, я стал мишенью. Всегда отправлялся на плохие забеги. Предмет всех шуток, и, наконец, гребаная ложь, что я украл у клуба. Так же, как и вы, делать что-то подобное , обвинил Титус. Ни один белый брат никогда бы не предал своего брата таким образом.

Мы стали кочевниками еще до того, как ситуация дошла до церкви. Засранец согласился в секунду. Все, что угодно, чтобы вытащить енота из его клуба и оправдание того, куда ушли деньги. Держу пари, что этот ублюдок сказал им, что мое решение стать кочевником было пропитано чувством вины.

Ковбой, как всегда, говорил каждому брату, которого мы встречали на дороге, что мы ушли из-за него. Это был типичный Ковбой. Прикрывал мою спину, каждый чертов раз. Он следовал за мной по всем штатам, пока мы не оказались в Остине.

Титус отверг любые попытки присоединиться к новоорлеанскому отделению, у кого была хоть капля цвета на коже. Карамель, коричневый, черный... все, что не было оттенком сияющего белого. Вместо того, чтобы трахаться с расистской пиздой, я просто ушел. Думал, что смогу уйти от этого дерьма, но, как и все остальное, оно все равно настигло меня.

Казалось, я не принадлежу ни к какому гребаному миру.

Я снял с себя одежду. Обнаженный, я уставился на татуировки, покрывавшие кожу, которую я никогда не хотел иметь. Я не принадлежал никому. У меня не было никакой гребаной семьи, кроме Ковбоя.

Я был недостаточно черным.

Недостаточно белый.

Никогда не бывает достаточно.

Я коснулся шрама, который останется со мной навсегда. «N» клеймило меня в шестнадцать. Мне было двадцать шесть, а люди до сих пор ни хрена не изменились. Был какой-то прогресс.

И я устал. Так чертовски измотан борьбой с их дерьмом.

Я снова провел пальцами по руке, царапая ногтями кожу. Вгрызаясь все глубже и глубже в плоть, пока кровь не начала капать из отметин. Я задыхался, желая сбросить то, кем я был, черт возьми. Превратиться во что-то другое. В кого-то, кто не был чумой для всех, кого он впускал.

Мама , перечислил я в уме. Папа... Обин... Сиа .

Имена крутились у меня в голове. Кружились, роились, словно акулы. Кусали мою чертову душу, пока не остался только кровавый труп человека, которым я мог бы быть, если бы все было по-другому. Если бы я был другим. Если бы люди не отвергли меня. Не толкали и не толкали. Откалывали и откалывали от меня, пока не осталось ничего.

Ничего.

Одно слово, которое меня характеризует.

Ноги привели меня в душ. Я опустила голову, позволяя обжигающим брызгам бить по моему телу. Мои ладони прижались к стене. Я включила воду все выше и выше, пока она не достигла максимальной температуры. Мои плоские руки сжались в кулаки, когда вода хлестала по моей коже, словно миллион рук.

Я представила своих родителей в