Разумные Звезды бессердечны: они не пускают меня туда, где страдает мой народ. Но, наверное, я, судорожно пытающийся впиться хоть в краешек этого мира, забавляю их, иначе почему, насмеявшись всласть, они наградили меня? Так дрессируют животных: обучат простой команде, потом вручат кусочек мяса. Откуда я знаю об этом? Откуда знакомо мне слово мира людей? Я знаю много других их слов, обычаев, историй. Потому что это и мой мир тоже, мой уже давно. Там я не Эйриш Своевольный Нрав. У меня другое имя, и я люблю его больше, чем настоящее. Это ведь в природе смертных ― хотеть жить, а не гнить в могиле.

А там я живу.

***

…Я помню: впервые меня вырвали из Саркофага, когда я особенно мучительно задыхался и бился. Я помню: это напоминало полет, в котором ослепительные лики богов проносились перед глазами. Мне казалось, пришла смерть и вскоре божества обретут четкость, ведь их видят все вознесенные. Но лица пропали; вместо их сияния пришла темнота, не каменная, а лесная: насыщенная, дрожащая. Я лежал навзничь на мокрой траве. Надо мной простиралось ночное небо, но было не густо-зеленым, как наше, а темно-синим, и его украшали блестящие точки, напоминающие россыпь росинок. Местные звезды ― далекие и, как я позже узнал, не возведенные в ранг божеств.

«Иди». Был ли это Глас или мой собственный рассудок, но я подчинился. Я поднялся и сразу упал: мышцы сковало, за долгое заточение я забыл, как ходить. Я встал повторно и в этот раз удержался на ногах, прислушался к себе и осознал: раны не сочатся кровью. Я сделал целых три шага, а боли нет. И никто не бежит укладывать меня в гроб.

Кое-что было не так, две вещи: мою наготу скрывали лишь полусгнившие бинты, и всего меня окутывал прохладный молочно-зеленый свет. Я посмотрел на свои пальцы, ― они расплывались, казались призрачными. Посмотрел на стопы ― такие же размытые, бесплотные. Я… жив? Мысль заставила снова упасть на колени. Но я ощущал напряженную слабость мышц, и прохладу приминающейся травы, и меня мучила жажда, в Саркофаге забытая, как и все естественное. Я сорвал какой-то скрученный листок, в чашечке которого скопилась роса, и выпил ее. Да. Я был жив, ведь я почувствовал острый, полузабытый сладковатый вкус.

«Иди», ― повторили дробящиеся настойчивые голоса. Я встал в третий раз и уже тверже побрел вперед. В теплом воздухе помимо головокружительных запахов цветения витало что-то еще ― терпкое, колючее, и, как мне сразу показалось, неживое, противоестественное, опасное. Позже я убедился в верности инстинктов: так пахнет порох. Забавно… практически первым открытием в моем новом мире был этот соратник, любовник, раб здешней Смерти. Тогда я еще не увидел действий невидимого раба, увидел лишь последствия.

Миновав рощу ― к удивлению, многие растения там казались знакомыми, ― я попал в пологую болотистую низину. Она стелилась далеко, земля чавкала, в воздухе кишело комарье. Тревожный запах ― помесь дыма, пыли и металла ― усилился, и я прибавил шагу. Хотелось покинуть это место или хотя бы перевести взгляд в безобидное, пусть странное небо. Но я не успел: в траве замаячили недвижные силуэты. Дальше, там, где земля становилась еще более вязкой и липкой, лежали мертвецы. Лежали всюду, до самого края оскверненной топи.

Первыми бросились в глаза крупные животные с тонкими ногами и вытянутыми мордами. У многих были разворочены внутренности, как у меня когда-то; у нескольких недоставало конечностей или голов. Гривы и хвосты одних созданий слабо трепетали от ветерка, у других отяжелели, пропитавшись кровью и болотной жижей. Меня заинтересовали эти незнакомые животные и седла у них на спинах; я разглядывал их долго, как ребенок ― диковинную картинку. Я не сразу заметил, что тут есть и другие мертвецы. Много, намного больше, чем тех, кого, как я позже узнал, зовут лошадьми.

Первого собрата ― существо будто бы из рода какой-то Обезьяны, человека, ― я нашел у трупа серой лошади. У человека не было руки до самого плеча; сплошные торчащие кости да кровавые лоскуты, давно остывшие, успевшие стать пиршеством для семейства неизвестных черных насекомых. Я испытал дурноту, но не отстранился. Я подумал: за что могли так страшно воевать братья, откуда взялись здесь?

Лицо немыслимым образом уцелело: было лишь испачкано копотью, обуглились кончики ресниц. Ресницы, как и брови, были рыжими, волосы тоже, крупные густые локоны ниже плеч. Красивые… я смутно вспомнил собственную невзрачную внешность, внешность всех предков до седьмого или восьмого колена: большие желтые глаза, широкий нос, тонкие губы, тяжелые брови. Боги не дали нам малейшей капли красоты в довесок к уму, лишь особое снежное сияние волос выделяло нас. Отвратительное сияние, как по мне: я предпочитаю яркие цвета. Всегда завидовал родам Попугая, Аспида и Ягуара, украшал себя перьями и цветами, рисовал что-то на лице. Я не представлял, что Обезьяна может выглядеть, как этот незнакомец, что где-то боги щедрее. Щедрее, но добрее ли, если допускают такие битвы и такую погибель?

Мне было жаль незнакомого мертвого брата, столь прекрасного. Мне было мучительно отвратительно, что кто-то, кого я не знал, кто-то, пахнущий горьким дымом, оторвал ему руку, изувечил, испачкал кровью одежду ― сложный синий наряд с золочеными пуговицами. Юноша наверняка был воином или жрецом, может, даже правителем, как я? Волшебником? А теперь его серые глаза глядели бездвижно в небо, и, когда на левый села муха, я в гневе смахнул ее, пробормотав: «Прочь, тварь!». При этом пальцы мои коснулись пряди, падающей на высокий лоб. Какие же волосы. Если бы у меня были подобные…

Сияние вокруг моей руки вдруг померкло. Я отпрянул от мертвеца и услышал знакомый шорох; такие я улавливал, когда, сливаясь с Лощиной, наблюдал за тянущейся к свету осокой. Кожу, особенно на голове, закололо. Что-то… что-то, кажется, происходило со мной: магия так и пульсировала в крови, я ею не управлял. Звук крепнул. Усиливалось покалывание. Но я осознал, что именно сделал, лишь когда опустил голову. По моим плечам струились, ниспадая, такие же огненные пряди, как у незнакомца. Я вскинул руки, ― пальцы утонули в густых волосах, тяжелых и мягких. Чужих? Теперь моих. Тело не выдержало заточения, потребовало обновления. Способ ― обобрать мертвых, ― был пусть страшным, но хотя бы не причинял никому вреда. Я не понимал до конца, что делаю, но уже знал: придется взять что-то еще, у кого-то еще. Собрать себя заново, как в детстве, в замке Форта, я собирал рисунки из цветных камешков.

Я прошептал короткое моление о покойном и встал. Меня шатнуло, но я пошел дальше. Я уже не замечал диковинных животных, слишком много вокруг лежало братьев. Лишь единицы были столь же красивы, сколь первый, но от них почему-то уцелело чуть больше, чем от юноши с длинными локонами. Над некоторыми я склонялся, многим заглядывал в лица. И всякий раз свет вокруг меня становился тусклее, а в облике появлялась новая черта.

У кого-то я взял выразительные линии скул, у кого-то ― утонченную форму носа, у кого-то ― гармоничную ширину плеч. Один ― высокий и крупный ― был рыжим, как первый брат, но старше, коротко стриженный и со странной кожей: ее покрывали коричневатые крапинки, вроде тех, что испещряют яйца птиц. Такой он был один, и я забрал эти крапинки, дал им расползтись по запястьям. Наконец, еще у одного человека я взял то, для чего не требовалась магия. Его одежда ― как у большинства, синяя с золотом, ― по размеру подходила моему новому телу. К тому же на ней не было дыр и крови: единственная рана несчастного была на лбу.