После всего, что я уже знал о различии нравственных понятий XIX и XX столетий, было бы, конечно, неловко с моей стороны высказывать чувствительность по этому поводу; и по всей вероятности, если бы доктор Лит не сказал этого с видом извинения, а миссис Лит и Юдифь не выказали при этом смущения, я бы и не покраснел, что теперь, однако, случилось со мною.

– Хотя я и прежде был не особенно лестного мнения о моем поколении, но все-таки… – сказал я.

– Нынешнее поколение и есть ваше, мистер Вест – сказала Юдифь. – Это то поколение, в котором вы живете в настоящее время, и только потому, что мы живем теперь, мы называем его нашим.

– Благодарю вас, я постараюсь считать его также моим, – ответил я, и в то время, как глаза ее встретились с моими, моя глупая чувствительность исчезла. – Во всяком случае, – сказал я, смеясь, – я был воспитан кальвинистом и не должен бы пугаться, когда услышал, что о преступлении говорят как о проступке предков.

– На самом деле, – сказал доктор Лит, – это слово в нашем употреблении еще не означает порицания вашему поколению, если с позволения Юдифи назову его вашим: это еще не значит, что мы, независимо от улучшения наших условий жизни, считаем себя лучше вас. В ваше время, наверное, 19/20 преступлений, употребляя это слово в обширном его значении, заключались во всевозможного рода проступках, которые происходили от неравенства имущества у отдельных личностей. Нужда бедных, искушение, жадность к большой наживе или желание сохранить то, что уже есть, соблазнили людей достаточных. Прямо или косвенно, желание денег, под которыми разумелось в то время все, что было хорошего, являлось господствующим мотивом преступления, оно было главным корнем громадного ядовитого древа, которому ни законы, ни суды, ни полиция не могли помешать заглушать вашу цивилизацию. Когда мы сделали нацию единственной попечительницей над богатством народа и гарантировали всем довольство – с одной стороны уничтожив бедность, с другой остановив накопление богатств, – этим мы подрубили корень ядовитому дереву, осенявшему общество, и оно завяло, подобно смоковнице Ионы, в один день. Что же касается сравнительно небольшого числа преступлений против личности человека, преступлений жестоких, не имеющих ничего общего с корыстью, то они, главным образом, даже в ваше время совершались людьми невежественными и одичалыми. В наше время, когда образование и воспитание не составляют монополию немногих, а является всеобщим достоянием, подобного рода безобразия едва ли возможны. Вы понимаете теперь, почему слово «атавизм» употребляется вместо преступления. Это потому, что для всех форм преступлений, известных вам, не имеется теперь поводов, и если они все-таки совершаются, то это можно объяснить только тем, что в подобных случаях обнаруживаются какие-нибудь характерные особенности предков. Вы обыкновенно называли людей, которые крали, не имея к тому, очевидно, никакого разумного повода, клептоманьяками, и, когда это выяснялось, вы считали нелепым наказывать их наравне с ворами. Вы относились к заведомым клептоманьякам совершенно так же, как мы относимся к жертвам атавизма, – с состраданием и твердым, но в то же время милосердным обузданьем.

– Вашим судам, должно быть, живется легко, – заметил я. – Ни частной собственности, ни споров между гражданами по торговым делам, ни раздела недвижимой собственности, ни взыскания долгов, положительно, для них нет никаких гражданских дел; а так как нет преступлений против собственности и чрезвычайно мало уголовных дел, то, я думаю, вы бы могли обойтись совсем без судей и адвокатов.

– Конечно, мы обходимся без адвокатов, – ответил доктор Лит. – Нам показалось бы неразумным, чтобы в деле, где прямой интерес нации обнаруживать правду, могли участвовать лица, которых прямой интерес – затемнять ее.

– Кто же защищает обвиняемых?

– Если он преступник, то он не нуждается в защите, потому что он признает себя виновным в большинстве случаев, – возразил доктор Лит. – Показание подсудимого – не простая формальность, как это было у вас. На нем основывается приговор суда.

– Уж не хотите ли вы этим сказать, что человек, который не признает себя виновным, сейчас же оправдывается?

– Нет, я не это разумел. Никто не обвиняется на основании одних подозрений, а если он отрицает свою виновность, то дело должно быть глубже расследовано. Но это случается редко; в большинстве случаев виновный приносит полное призвание. Если же он даст ложное показание, а потом окажется, что он виновен, то он получает двойное наказание. Ложь, однако, так презирается у нас, что редко даже преступник рискует лгать для того, чтобы спасти себя.

– Это самое удивительное из всего, что вы мне рассказали! – воскликнул я.

– На самом деле так и думают некоторые, – отвечал доктор. – Они веруют в то, что мы уже на тысячелетие ушли вперед, и предположение это, с их точки зрения, не лишено вероятия. Что же касается вашего удивления, что свет пережил ложь, то, право, оно не имеет основания. Ложь даже и в ваше время не часто встречалась у джентльменов и леди, пользовавшихся равными правами в обществе. Ложь из боязни была убежищем для трусости, ложь из обмана была средством для мошенничества. Неравенство между людьми и страсть к наживе в то время придавали цену лжи. И даже в то время человек, который не боялся другого и не желал обмануть его, презирал ложь. У нас господствует всеобщее презрение ко лжи, до такой степени сильное, что, как я вам уже говорил, даже преступник редко решается лгать. В случае предположения, что подсудимый может быть невиновен, судья назначает двух коллег изложить противоположные пункты дела. Как не похожи эти люди на ваших нанятых адвокатов и обвинителей, назначавшихся или оправдывать, или осуждать, можно видеть из того факта, что если обе стороны не согласятся, что постановленный вердикта верен, дело рассматривается опять и во все это время малейшее изменение в голосе одного из судей, излагающих дело, с целью склонить на свою сторону, было бы ужасных скандалом.

– Если я не ошибаюсь, – сказал я, – у вас судьи излагают ту и другую сторону дела и судьи же выслушивают.

– Конечно. Судьи бывают по очереди и решающими дела, и излагающими, но от них всегда требуется самое нелицеприятное беспристрастие и при изложении, и при решении дела. Система эта, в действительности, состоит в судебном разбирательстве тремя судьями, имеющими по отношению к делу различные точки зрения. Когда они все согласны в приговоре, мы считаем, что вердикт настолько близок к абсолютной правде, насколько это достижимо для людей.

– Стало быть, вы отказались от системы суда присяжных?

– Суд присяжных был хорош как противоядие наемным адвокатам и судьям, иногда продажным и часто находившимся в зависимом положении, но теперь он не нужен. Для нас немыслимо, чтобы судьи могли руководствоваться какими-либо иными соображениями помимо интересов правосудия.

– Каким же образом выбираются эти судьи?

– Они составляют почетное исключение из правила, по которому все люди 45-летнего возраста освобождаются от службы. Президент нации ежегодно назначает требуемых судей из числа тех, кто достиг этого возраста. Число назначаемых весьма незначительно и честь так велика, что она богато вознаграждает за продление срока службы, хотя от назначения на должность судьи можно отказаться, но это редко случается. Срок службы пятилетний и по истечении его вторичного назначения на должность судьи не бывает. Члены Верховного суда, который обязан охранять конституцию, назначаются из обыкновенных судей. Когда в этом суде бывает вакансия, то для тех из судей, которым истекает срок службы, остается последним актом их деятельности – избрание одного из своих коллег, состоящего еще на службе, причем они подают голоса за того, кого они считают способным для такого поста.