Я не знала, что сказать. В разговорах с сестрой Джулианной это происходило нередко. Она обладала такой ясностью мысли и чистотой языка, что ответ не шёл на ум.

– Трагедия мистера Коллетта в том, – продолжала она, – что вся его семья погибла в войнах.

Трагедия – это одиночество, а не условия жизни. Сомневаюсь, что он их замечает. Вам это кажется неприемлемым, а он, возможно, не обращает внимание. Живи он в роскошном дворце, ему было бы так же одиноко. Вы его единственный друг, Дженни, и он любит вас. Будьте рядом с ним.

Я сказала, что уже поклялась себе так и поступить, и вновь начала ругать бесчеловечную жестокость, с которой старика выгнали из квартиры, где он спокойно жил.

Она прервала меня на полуслове:

– Я знаю. Поймите же, Альберта-билдингс давно следовало снести. В наши дни никто уже не готов мириться с насекомыми и антисанитарными условиями. А значит, люди должны съехать.

Я прекрасно вижу, что большинство стариков не в силах приспособиться к новым условиям, и многие из них теперь умрут. И тут мы снова возвращаемся к словам Иисуса: «Когда состаришься, то прострёшь руки свои, и другой препояшет тебя, и поведёт, куда не хочешь».

Она улыбнулась, видя мою печаль, и сказала:

– Мне пора на службу. Присоединитесь к нам сегодня?

Безвременная красота вечерней службы чуть успокоила мою измученную душу.

Господи, даруй нам мирную ночь и счастливый конец дня.

Мне вспомнился мистер Коллетт и другие старики, отделённые – даже друг от друга – одиночеством.

На тебя, Господи, уповаю. Не дай мне впасть во смятение.

Огоньки свечей на алтаре отражались в окнах, окружая монахинь и не пуская в часовню тьму снаружи.

Будь же моей опорой и пристанищем.

Иудеи и христиане вот уже несколько тысяч лет черпают силы и мудрость в подобных псалмах.

И не убоимся мы ничего ночью.

Страшно ли этим печальным старикам? Боятся ли они жизни, а ещё больше – смерти?

Он пошлёт нам ангелов, чтобы были рядом.

Знают ли они радость в своей безрадостной жизни?

Молим тебя, Господи, прогони нашу тьму.

Помяни их в своих молитвах, как это сделает сестра Джулианна.

Сохрани нас в тихие ночные часы, чтобы мы, устав от испытаний и превратностей бренной жизни, перевели дух в Твоей вечной беспеременности.

Сестры тихо покинули часовню. Наступило время Великого Молчания.

После этого я старалась как можно чаще приезжать к мистеру Коллетту. Я проводила там мало времени – полчаса, не больше, – в основном потому, что мы не знали, что сказать. Обстановка не располагала к задушевным разговорам, а мы оба не умели поддерживать светскую беседу. Кроме того, мне казалось, что безделье притупляло некогда живой ум мистера Коллетта. Зная, как он любил раньше слушать пьесы и документальные передачи по радио, я спросила, где его приёмник. Он посмотрел на меня безо всякого выражения, и я повторила вопрос.

– Приёмника у меня нет. Не знаю, что с ним сделали. Хотя, наверное, это в любом случае запрещено, так что не важно.

Я спросила, что произошло с его вещами.

– Не знаю. Социальная работница сказала, что разберётся. Наверное, их продали, а деньги положили мне на счёт. У меня ведь есть счёт в банке. Я дал ей номер.

– А вы видели её с тех пор?

– Да, она приходила. Очень милая. Дала мне это.

Он порылся в кармане жилета и вытащил какую-то бумажку. Это была квитанция на девяносто шесть фунтов, четырнадцать шиллингов и шесть пенсов за продажу мебели. Мне вспомнились напольные часы, великолепный старый стол и высокое деревянное кресло. От них остался лишь клочок бумаги.

Атмосфера в комнате была удручающей, а от всепроникающего запаха мочи тошнило, но старики вряд ли его замечали (в конце концов, обоняние с возрастом угасает, как и остальные чувства). Хуже всего для них, очевидно, была скука – час за часом, день за днём им было совершенно нечего делать. Время от времени кто-то выходил в туалет или соседнюю комнату, где, как я обнаружила потом, располагалась спальня. Но кроме этого, ничего не происходило. Им раздавали газеты «Дейли Миррор» и «Экспресс», и кто-то листал их, но большинство просто сидели за столами и смотрели друг на друга. Посетители мне не встречались, и я гадала, как же так вышло, что у всех этих людей никого нет. Я бывала только на пятом этаже корпуса Е и не знала, сколько здесь ещё отделений, переполненных брошенными стариками, убивающими время в ожидании, что время убьёт их само.

Как-то раз я спросила мистера Коллетта, где его трубка.

– Нам позволяют курить только на балконе, – ответил он.

– Так вы курите?

– Нет, я не знаю, где балкон.

Я разозлилась от такой бесчувственности персонала. Местные сотрудники не были злыми людьми, но это в основном были юноши с Филиппин или из Индонезии, которые почти не говорили по-английски, и им, очевидно, не приходило в голову отвести полуслепого старика на балкон и проследить, чтобы он нашёл обратный путь.

– Тогда давайте выйдем на балкон, подышим свежим воздухом, а вы покурите. У вас есть трубка, табак и спички?

– Не при себе. Они в тумбочке. Пойду принесу. Можете сходить со мной. Вряд ли кто-то будет возражать.

Он встал и на ощупь двинулся к короткому коридору, заканчивающемуся широкой двойной дверью в спальню. Профессиональный взгляд подсказал мне, что это обычная больничная палата, рассчитанная на двадцать восемь или тридцать коек. Здесь стояло шестьдесят-семьдесят кроватей, выстроенных вдоль стен: узких железных коек с тощими матрасами на провалившихся пружинах. Рядом с каждой стояла крохотная тумбочка шириной не более двенадцати дюймов[30], подпиравшаяся койками с обеих сторон. Я посмотрела в дальний конец спальни. Там тумбочек не было, и койки стояли так близко друг к другу, что лечь можно было, только вскарабкавшись через изножье. На некоторых кроватях лежали старики – спали или просто пялились в потолок. Опытным взглядом медсестры я осмотрела постель и одеяло. Всё было невероятно грязным, а запах мочи и фекалий подсказывал, что бельё здесь меняли редко. Палатная сестра вмиг пригнала бы сюда уборщиков. Но я в тот день вообще не видела работников.

Мистер Коллетт на ощупь прошёл вдоль четырнадцати коек и пробрался к тумбочке у пятнадцатой. Я заметила, что он снова ходит с трудом, и с тревогой подумала о язвах – после регулярного ухода они стали лучше. А ухаживает ли за ним кто-нибудь? Глядя на царившую вокруг запущенность, я усомнилась. Возможно, он обрабатывает язвы самостоятельно? Я твёрдо решила выяснить это сегодня же.

Он нашёл трубку и с улыбкой погладил её чашечку. Мы вернулись к столу, за которым сидели, а потом вышли на балкон, отсчитывая столы и повороты. Я хотела удостовериться, что он сможет потом найти дорогу. Дверь была большая и тяжёлая, с металлическим засовом, но ему удалось открыть её самому.