Старшины насчитали одних галицко-волынских потерь более тысячи. «Почитай, добрая четверть сводной дружины... А сколь ещё осталось в степи?..» — Князь задрожал крыльями ноздрей, прикрыл глаза. Перед ним пронеслись жаркой метелью сотни образов... Он узрел бурые равнины, прорезанные ручьями, вода которых помутнела от русской крови и слёз... Выпукло и жутко увиделись «татарские» холмы, у подножия коих громоздились заклёкшие в чёрном студне, рассечённые и распухшие тела его седоусых витязей, закалённых в боях, и совсем молодых, видевших не более двадцати зим, цветущих юношей... Услышал князь и бабий плач убивавшихся по ним матерей, сестёр и любимых... Услышал он и грядущий, доносящийся из далёкого далека глухой гул громящих русские города монголов... их незабываемый гортанный, будто кашляющий вой «Кху! Кху-у!», их изуверские крики при избиении взятых в полон жителей: «Так велит “Яса”! Так велит Чингизхан!»

Князь рассветил глаза, повернул постаревшее от дум и горя лицо в сторону лагеря ростовчан: «Как там... волынский князь Данила Романович? Тяжко досталось и ему нынче. Что тут скажешь? На то и сеча... Н-да, покрошили мы нонче друг друга с татарами... Богатой ценой далась нам победа... Да и победа ли это?»

Мстислав, закусив кончик пыльного уса, тронул коня шагом вдоль долгих цепей павших воинов, от оных в такую жару уже тёк тяжкий, ванильный дух мертвечины. И стар и млад лежали перед ним; в разверстых ртах некоторых как будто таились немые отзвуки последнего крика... И в этом нелепом, страшном и чёрном... ещё слышался звериный вой саблезубой лавы татар, виделась брошенная на горло Руси петля монгольского аркана.

* * *

...У покоища с ранеными Мстислав соскочил с коня, подошёл к группе лежачих, только что доставленных волоком из степи на кожаных поддонах; от докладов подбежавших старшин князь отмахнулся, как от жужжащих слепней; сам проведал ратников, обогрел душевным словом, поблагодарил за доблесть...

Но на одного молодого волынца он обратил внимание особое. Тот лежал в стороне от других, возле кадок с водой, в холодке под навесом; левая рука выше локтя была отгрызена татарской секирой[245], а правая, с коротким, для ближнего боя, «варяжским» мечом, плотно прижата к груди, из которой торчал обломок стрелы.

Мстислав видел, как, наплывая, пузырилась кровь вокруг короткого древка, пропуская в невидимое отверстие воздух; видел, как серело лицо юноши, как мелко дрожал его посиневший рот. Пересохшие губы хватали по-рыбьи воздух, а грудь задыхалась: в ней слышались клокотанье и хлюпистый хрип. Кровь до краёв затопила ячеистые звенья кольчуги, в багряных крохотных лужицах которых мокли концы его светлых пшеничных волос, ровно и чётко подрезанных, точно серпом.

— М... м... многих... нонче в траву уложили... ай, м... многих, — глядя в глаза князю, с какой-то виной и оправданием просипел он. — Ганькой меня кличут... Сын Полулика Затворника... Вот... у... убили меня, княже, да?

— Не май душу, сынок. — Мстислав, сцепив зубы, приложил к ране поданный прислугой клок корпии и, глядя в покрытое смертной испариной лицо, сказал: — Да нет же, сынок, нет... Завтре уже отправлю тебя с другими к Днепру. Потерпи чуток, там тебя подлатают знахари...

Князь в отчаяньи отшвырнул прочь чавкающую кровью ветошь, приложил свежую, та так же бегло стала набухать и черешневеть от крови.

— Нет... уби-ли... — упрямо повторил Ганька, мотнул головой и, сжигаемый внутренним жаром, продолжая смотреть в сырую синюю сталь глаз князя, едва слышно пробормотал: — Жалко... по-жи-ть не успел... убили... вот оно как... теперича я это... знаю. Прощай, княже. Выстоять... вам...

Мстислав хотел было послать гонца-порученца за своим лекарем, но поймал на себе остановившийся блеск зрачков. На обескровленном смертью лице хмурились в смелом разлёте крылатые брови.

— Отмаялся малый, спаси Господи... — послышался за спиной уставший, будничный голос старшины. — Концы...

Князь вместе с другими наложил на себя крест. Кто-то из челяди попытался вынуть из руки почившего меч, но крепко впаялась сталь — чёрта с два вырвешь.

— Эва, как взялись... — покачал головой воевода. — Тако бывает... Эти и после смерти не расстанутся...

Мстислав молча подошёл к коню, с лёгкостью бросил своё крепкое тело в седло.

— Похороните его с мечом, со всеми почестями, — коротко приказал Удалой, разбирая рукой поводья-двойчатки. — Он заслужил это.

...Но не только прощальный стон и скрежет заступов, роющих могильные рвы, слышал в ту ночь лагерь русских дружин. Тут и там у разлапистых костровищ слышались хвалебные панегирики[246] торжествующих ратную победу воинов.

Имена князей Мстислава Мстиславича, Василько Константиновича и Даниила Романовича были на устах ликующих русичей.

...Построенные воеводами в боевые шеренги дружины в слепой злобной радости били мечами о броню щитов, оглашая победными раскатами чёрные провалы глазниц Дикой Степи; приветствовали в гранатовых отблесках костров своих кумиров — проезжавших вдоль строя князей; славили их надорванными в бою, хриплыми голосами.

И слышались в этом стальном громе и священная клятва Руси — стоять насмерть, и непоколебимая вера Христова, и готовность кровью своей травить и без того опоенное прежней жертвенной кровью бранное поле.

— Князю Галицкому! Слава-а!

— Князю Волынскому! Слава-а!

— Князю Ростовскому! Слава-а!

— Веди нас, Удатный! Прикажи седлать коней! Верим в тебя!

— Отмстим поганым за кровь русскую! Веди, защита!

— Как на духу, мы все с тобой! Как сюды пришли, как бились, так и смерть за тебя примем!

— Веди!! — взрывались криками ратные цепи и вновь начинали яростно грохотать щитами.

...Страсти исступлённого торжества, взвинченного невосполнимыми потерями и выпитым хмелем, улеглись отчасти, когда князья разделили с дружинниками поднесённые от полковых братин[247] золотые кубки вина и молвили свои ратные речи.