— Зато оне в тяге дошлее и в сшибке лоб в лоб! — ревниво вставил Авдей.

— Да и луки у нас, чего греха таить, не чета татарским, — будто не слыша, продолжал Устин. — У косомордых стрелы дальнее летают. Помните, третьего дня со скольки шагов Христоню на марше чернопёрая насквозь прошила? Нуть, и?..

— Зато в ближнем бою нехристю не тягаться с нами! Ты сам-то, Устин, видал небось намедни, як киевляне Белогрива сошлись в топоры с ними. «Нуть, и?» — передразнивая собеседника, торжествовал Авдей. — То-то, як об стенку горох... Спору нет, тугарин напорист, но и русич норовом крут! Не из говна кован, не из соплей отлит...

— Так-то так, братья... да вот одно я в толк не возьму. Ужли татары не идуть рать на рать? Али убоялись силы нашей?

— Да оне её ишо и не шшупали... — мрачно заметил Кольчуга. — Все эти блошиные наскоки да целовки стрелами, так... безделка, баловство, ровно кошка в углу насрала...

— Ты шо ж думаешь, защита-Глеб?.. — Сидор выпучил свои светлые задиристые глаза на воеводу. — Нам да убояться их след? Не бывать сему!

— Не бухти! Страх, брат ты мой бычок, порой неплохой советчик быват, шоб победить. Ты уж поверь моим ранам да опыту.

— Да будя сердцем багроветь, воевода! Дозволь слово молвить, — напирал неунывающий Сидор. — Али не свои мы тут усе, черниговцы? Можа, помочь тебе чем? Я зараз...

— Отвянь. Ты помог ужо мне даве, як червяк рыбалю... Ну тебя к бесу! Дай мысль добить... Я вот какую думку кохаю, хлопцы... — Кольчуга отложил в сторону шипастую палицу и понизил голос: — Татарская западня всё это, не иначе...

— Да ну?

— Вот тоби и ну! — блестя зубами, оборвал Лукашку воевода. — Заманивают оне нас. Чую, сидят, бирюки, в засаде, зубы точат, а мы, как те теляты, бредём у них в поводу на закланье. Лёгкая нажива застит глаза нашим князьям.

— А вот волынцы и галичане так не думают! Русь пужать неча! Закалилась она в сечах, затвердела в славе! — запальчиво кинул молодой Бекеша и, краснея от напряжения, выдал: — Вона где их князья, не видать! Сколь вёрст до них? Один Бог знает. А мы плетёмся на задах всем на посмешище!

— Видать, Мстислав Удатный всю славу один решил сгрести!

— А тебя, Секира, похоже, ржа от зависти поедом ест? — крикнули с другой стороны котла.

— А хоть бы так! — Секира набряк белками, казанки его кулаков побелели. — Уж лучше смерть от меча принять, чем сдохнуть от жары в этой пустыне.

— Сплюнь, дура! Не каркаши тут! — поддержал воеводу суровый Устин. — Молодой ишо гавкать. Вусов вон нема... а туда же, вперёд батьки в пекло. Удалому надо — нехай прёть хучь на край света!

— А нуть, заткнулись все! Покуда уши вам на затылке не завязал! — Лицо воеводы отвердело, в нём жёстче обозначились камни скул и бугры желваков, как проклёпанные швы на броне его кованого щита. Он стал шарить взглядом по лицам ратников, точно собирался немедленно исполнить свою угрозу. И во всём его облике, мгновенье назад собранном, но радушном, проявилась жестокость и ярость. — Всё верно, — справляясь с собой, хрипло откашливаясь в стальную перчатку, продолжал он. — То-то и оно, шо князь Галицкий Мстислав Мстиславич от всех далёко ушёл. Не видать, не слыхать. Как бы беды не было. Приключись с ними шо — могила.

— Да откель татарве-то знати, где мы? Где смоленцы? Где киевские мечи? Чай, не птицы! Прямо-то только вороны летают...

— К беде нашей, — Глеб Кольчуга упёр в колени костяные кулаки, — эти ироды знают намного более, чем им след знати.

— А шо же наш... пресветлый князь Черниговский? Поверял ли ты ему свои мысли, брат Кольчуга?

— А то... — Воевода огладил ладонями короткую жёсткую бороду, поймав на перстах своё отрывистое дыхание.

— И шо же он? — Десятки глаз напряжённо смотрели на своего воеводу.

— То же, шо и все князья бают: у нас-де в гриднице киевской уговор промеж них был... Каждый князь идёт сам по себе со своёной дружиною... Нихто другому путя не перешибат. Хто бойчей да удачливей придёт наперёд к Лукоморью и возьмёт в мечи обозы татар-орды, тот по совести и чести должен будеть поделиться с другими князьями. Вот и весь сказ... А слово стольное княжеское, сами знате, крепче вериги.

— Нуть, а ежли беда?

— Вот и я о чём, братья... Выходит, станем мы умываться кровями... Другие рати руки не протянут. Не жди!

Что-то неудержимое и безрассудное поднялось и забухало в огромном теле Глеба Кольчуги, подымая его супротив княжеской воли... Но с твёрдых губ сорвалось обычное:

— Приказ для всех. Хватит у костра баранину чавкать да про баб лясы точить! Впереди ночь. Ставьте повозки в круг и начинайте городить тын... Бережёного Бог бережёт.

* * *

Такие настроения бродили в русских полках, но... Джэбэ Стрела не был бы сам собой, если б не знал о них. Его неусыпные, вездесущие лазутчики то и дело сообщали о малейших передвижениях хрисанов, а новые пленники из урусов через толмача Плоскиню подтверждали правильность его наблюдений о настроениях в станах врага.

Как опытный полководец, Джэбэ всё рассчитал до мелочей. Ежедневно отступая к берегам Калки, лавируя между растянувшимися по степи дружинами, он не упускал возможности напомнить о себе. Подожжённая по его приказу степь, вспыхивающие в ночи от огненных стрел повозки урусов оповещали нойона о непрерывных сшибках: о русском разъезде, угодившем в засаду, об угнанном табуне, о поголовно вырезанной партии бородатых хрисанов, отправившихся на поиски свежей воды...

Дикая Степь была превращена им, Джэбэ Стрелой, в каменные челюсти, медленно, но верно пережёвывающие кости и мясо неправедных. Однако настоящие «когти» и «клыки» монголы не торопились показывать. Временами летучие отряды татар внезапно возникали на гребнях холмов, бывало, бросались в сабли с вылетавшими вперёд половцами хана Яруна, но тяжёлых кровопролитных боёв не случалось.

Джэбэ-нойон выжидал, когда «зубы» челюстей окончательно завязнут в парном месиве уничтоженных дружин... И вот тогда оставшимся в живых урусам он, вместе с одноглазым Субэдэем, планировал дать настоящий бой и вдоволь напиться христианской крови, как прежде тумены непобедимого Властелина Мира упивались кровью мусульман... И так же, как миру дерзких мусульман, посмевших поднять меч на монголов, они оставят миру христиан обугленные развалины храмов и городов, пропитанные смрадом трупной вони.

...Бой сегодняшний был первым, пробным броском копья. Джэбэ не терпелось узреть воочию, на что способны хвалёные урусы, и ещё сильнее распалить боевой задор прославленного конязя Мастисляба, голову и золотой шлем которого он поклялся Субэдэю бросить к ногам великого Чингизхана.

* * *

...Бой, длившийся более трёх часов, подходил к концу. Противник был опрокинут и отдельными мелкими группами уходил в сторону Калки, спасаясь от мечей и копий русичей.

Преследуя врага, рванувшаяся было стройной лавой конница половцев рассыпалась, заметалась. Крайний отряд, а за ним и другие не удержались и, повинуясь зову крови, с воем и улюлюканьем повернули вспять — грабить, обирать убитых монголов, арканить их брошенных лошадей...