— Дети мои! Братья названые! — дрожа от волнения и признательности, рокочущим голосом итожил Мстислав. — Вой бесстрашные во Христе! Дороги мне слова ваши и клятвы! Разделяю: краше умереть рано, чем поздно. К чему мытарство дряхлой старости? Есть смерть и получше!.. И пусть нам не лежати в княжеских усыпальницах и на родовых погостах... Пусть мы сложим головы все до единого в Дикой Степи и вороны справят тризну на наших костях, ан не посрамим славы пращуров, завещавших нам, русичам: хранить рубежи Державы мечом и молитвой. И ещё!.. — В очах князя жарко вспыхнул васильковый блеск искрящихся слёз. — Знайте, братья мои! Замыкая круг свой, мы открыто обернёмся назад и узрим, что путь наш ратный освещён немеркнущей в веках славой! А затем — быть посему! Аминь.

* * *

...Мстислав Мстиславич вернулся к своему шатру не скоро, где и провёл богатую на зарницы и всполохи тревожную ночь. Вокруг панцирным ковром улеглась стомленная дружина: пешцы первым — внешним рубежом, верховые вторым — внутренним, возле своих коней, привязав их ремёнными вожжами.

Далече, за сторожевыми курганами, багровыми вспышками трепетало небо, отражая пламя татарских костров. Огни пылали всю ночь.

— Не спят, ироды...

— Готовятся к утренней крови, — мрачно ворчали ратники и, берясь за точку мечей, грозились: — Нуть, погодь, козьи морды... Завтре вам Удалой покажет, где капуста растёть.

* * *

— Эй, Булава, очнись! Ещё раз заснёшь в седле, я выбью из-под тебя стремена, — зазвенел смехом Мстислав и, хлопнув по плечу воеводу, бодря себя насильственным хохотом, подбросил сучьев в костёр.

В ответ брякнул рваный голос Степана:

— Ты шо ж... и впрямь завтре с погаными вновь собрался биться в открытой степи?

— А где ж ещё? — Князь, не поднимая опущенных глаз, усмехнулся: — Тут крепостных стен нема.

— Худое решенье. — Воевода нахмурился, поскрёб ногтем сабельный шрам над бровью, мотнул седой головой, как от удара, разжал губы: — Татары вельми шустры и напористы. Степь — их стихия.

— Полно мне душу рвать. Ужель не чуешь духа наших полков? Не перечь князю, Булава. Ты ж меня знаешь как облупленного и по битвам с уграми и ляхами. Что ж тебе ещё надо? У меня свой навык боя. Нападение нынче и каждый день!

Князь, развалившись на захваченных татарских шкурах, пристально поглядел на недвижимую кряжистую фигуру боевого друга; затем на пятнистую луну, коя выплеснулась из-за пенного ворота тучи и, несколько мгновений посияв серебром чешуи, снова нырнула, как пугливая форель, в текучие волны туч.

— А ты как будто зело знаешь татар? — с издёвкой поддел князь. — Нынче, никак... сдружился с ими?

Мстислав продолжал остро смотреть на воеводу, пытаясь разгадать за угрюмым молчанием его скрытую правду. Так длилось секунду-другую, покуда глаза князя не столкнулись с суровыми очами Степана.

— Их никто не знает. Уж поверь, оне нагрянут там, где мы их не ждём. Княже! — Воевода, решив высказать всё, настойчиво разыскал взгляд господина. — Богом прошу, не веди завтре дружины в бой! Вот крест, чует моё сердце неладное.

— Я и сам не хочу... Веришь?

— Но... ведь пойдёшь, один чёрт?! — взволнованно задыхаясь, почти крикнул побелевший Степан.

— Так слово княжье велит и честь. Не боись, брат. Бок о бок вернёмся на закат, в Галич.

— Ох, Мстислав Мстиславич... Всё в шиб-прошиб играешь? Беда... Неисправимый ты!.. — уже зло и сердито навалился на князя Булава. — На татарев, стал быть, поскочем, злато-серебро!.. Коней-аргамаков делить будем. Славу твою и зависть других князей ковшом черпать станем!.. Нуть, верно я до твоих думок дознался? — крепче набряк голосом Степан. — А то, шо в твоей дружине кажный третий в сыру землю лёг! Это как?! Али слава и злато дороже жизни твоих орлов?

— Прикуси язык, воевода! — почернел от ярости Удалой. — Ты говори да не заговаривайся! Ты, панцирная душа, думаешь, я о себе токмо душой болею?! А ты видал, как волынцев враг покрошил? А сколь половцы голов положили? А я — видал! Сердце кровью закипает!

— Мне до половцев, не в обиду, княже, як гусю до свиньи. Были оне нам враги закля^е, ими и останутся. Лютый страх их согнул на другу сторону... вот и весь сказ! — обрубил Булава и упрямо продолжил: — А воть о наших... изболелась душа. Места живого нет. Ох, как жаль хлопцев! Много полегло средь них и молодняка зелёного... Дивился ноне на них, а самого слёзы горючие душат: эти-то соколяты, поди, за всю свою кратку жисть бабу не целовали... А воть уж... лежат бездыханные... ровно ягнягы, волками зарезанные...

— Да в уме ли ты?! — пуще прежнего вспыхнул Мстислав. И, тыча ему в лицо золочёные ножны меча, провонявшие топлёным бараньим салом, сорвался на крик: — Попом тебе быти! Таким тихомирным словам не место в устах воеводы! И знай: про то, что жизнь богаче злата, мне ведомо, но ведомо ли тебе, старик, что богаче жизни — честь?! Стар ты стал, Булава!

— Выходит, так, пресветлый. Да только о Боге наперёд забывати негоже. В человеке человека зрить нады. В дружине своей — братьёв и сынов...

Мстислав, сцепив зубы, молчал. Его бесило, что он бессилен что-либо противопоставить этим речам; что убийственно простыми доводами припёр его воевода к стене, как рогатиной; и оттого, что заскреблось сокрытое сознание собственной неправоты, князь растерялся и озлился ещё более.

Булава опять надолго замкнулся, будто задремал, глядючи на языкастое пламя. Так долго молчали, прислушиваясь к ночным голосам стана, покуда не уловили дробный припляс конских копыт и строгие окрики часовых.

— Ктой то? — встрепенулся Булава, приподнял лохматую бровь.

— Ба, князь Василько Константинович! — узнав по пылкому голосу вошедшего в доспехах витязя, воодушевился Мстислав. — И зять мой, Данила Романович![248] Вот не гадал... Проходите с Богом, гости дорогие. Садитесь хоть куда на ковры, потолкуем ладом. С чем пожаловали, не стряслось ли что? Вина, мяса? Теста горячего приказать испечь?

— Благодарствуем, брат. Сыты. Дозволь речь молвить, — как к старшему, с уважением обратился Василько Ростовский.

— Говори, — Мстислав подбросил сучьев. Шатёр озарился; костёр ярче выхватил лица собравшихся.

— Боюсь, не обрадуют тебя, Мстислав Мстиславич, слова мои. Но темнить да ходить около я не приучен.

— К родным стенам, никак, потянуло, а?

— В зрив-корень бьёшь, брат. Немало хлебнули мои ростовцы ноне нужды...