Варюшке женщины подкладывали лучшие куски.

– Худоба, – ласково ворчала Светлана.

– Ешь, девка, тело наводи, – поддерживает её Лукерья, которая старается не выдать своего несчастья: коли по людям разнесёшь, то уж осколков не собрать.

Девочка улавливает, что в словах тёток есть потаённый смысл, но её занимает река куда больше:

– Когда мы будем купаться?

– Ты плавать-то умеешь?

– Не-а, – крутнула головой, – у нас речки нету. Научите?

– Парни научат, – Лукерья выпила рюмку водки всё-таки и готова нарушить данный себе обет молчания. Ей кажется, что вчерашний день – чья-то нелепая выдумка, на сердце чуть полегчало. – Подрастёшь, парни всему научат.

Нина опасливо взглядывает в сторону Лукерьи, но ничего не говорит.

– Мужики, – Светлана прерывает завязавшийся у мужа с Петром разговор, – сводите Варю в воду, пока не напились.

– Я схожу, – предлагает Семён. Памятуя о том страхе, что испытывала Наталья, он намеревается не пить, Варя ему кстати. – Пошли.

Он взял девочку за руку, и они сбежали к воде.

– Ничего парень, хоть и шалопут, – говорит вслед Семёну Светлана. Она чувствует себя главной среди всей компании.

Сенька едва дождался, пока накупается Варя. Она зашла в воду чуть выше колен и хлюпалась во взбаламученной ребятишками воде, как утка. Семён успел поплавать, полежать на песке, подставив солнцу длинное мозолистое тело, уже хорошо просмолённое, приметил краем глаза девицу в окружении парней: она – зрелая, парни – зелёные; и она незаметно постреливает глазами в его сторону. Всей компашке в машине места не будет, а для одной красотки найдётся, соображает Семён.

Потянуло в дремоту, и тогда он окунулся ещё раз, потом выудил из воды Варю. Как ни тепла вода, всё же худенькое тельце девочки, защищённое только прозрачной кожицей, озябло и покрылось пупырышками.

– Хватит на первый раз, – доставил к матери.

Нина посмотрела на него с благодарностью, прижала мелко дрожавшую дочку к себе:

– Вот накупалась так накупалась.

Семён лёг на траву рядом с Иваном. По другую сторону от Ивана Петька, старается уяснить, как это здоровый мужик может не любить водку.

– Что не пьёшь? – спрашивает он Ивана. Иван неопределённо пожимает плечами. – Ну, а вчера же немножко было, пошла? – продолжает допытываться Петька. – Ничего не болит?

– Ничего, – идёт в расставленную сеть Иван. – Вчера же разбавленная была.

– С шампанским бы ты и сегодня чуток тяпнул, – не спрашивает, а как бы сочувствует, размышляя, Пётр.

Иван молчит. Молчание, как известно, знак согласия. И тогда Пётр идёт к воде, выцарапывает из ила облепленный грязью продолговатый предмет, воровато оглянувшись в сторону женщин, ополаскивает его в воде, потом, прикрывая телом, несёт к Ивану.

Иван не видел всех этих манипуляций. Они с Сенькой припомнили, как Семён с Пушкиным в сочинении стихов соревновался.

– Ну, вызвала Ленавановна меня к доске письмо Татьяны наизусть прочитать. А я книжку в руки не брал, слышал только, как девчонки что-то перед уроком в коридоре бубнили, да ещё пародист из гастролёров из памяти моей подсказывает. Вот и выдал: «Я вас любила, чего же более? Что я могу ещё сообщить? Я знаю: в вашей воле меня вознаградить!»

– Да-а, – засмеялся Иван, – у Ивановны очки без помощи рук на лоб поднялись.

– Ага. Как сейчас помню, спрашивает: «Се-ня! Ты что плетёшь?»

– Хы, – вмешивается торжествующий Петька, показывая обёрнутую фольгой головку бутылки, – тут у нас есть для всякого случая.

Осторожно, чтобы не бахнула, распечатал бутылку и приготовил в стакане смесь шампанского с водкой. Бутылку поставил так, чтобы женщины не увидели.

– Обойдутся, – объяснил Ивану.

Тот не знал, что сказать. Попытался продолжить разговор с Семёном:

– Потом выучил письмо?

– Нет. А зачем? – удивился Сенька. – Двойку схлопотал, больше не спросят… Даже и не прочитал.

– Ты, говорят, три раза уже женился, чем же ты их берёшь, если стихов не читаешь? Женщины поэзию любят.

– Чем беру? Руками! – Семён захохотал. – А если точно, то и стихами тоже. Я вот Есенина как-то нечаянно купил, поддатый был, заглянул, а там… Боже мой, какая красота! Как нас так учили в школе, что все были убеждены, будто литература существует специально для мучения и школьников, и учителей? «Шаганэ ты, моя Шаганэ! Потому что я с Севера, что ли?» – как прочитаю какой-нибудь деревенской пампушке эти строчки, так она у меня сразу как восковая становится.

– Сеня! – Петру надоела такая бесцельная болтовня. – Давай покажи пример товарищу детства, дёрни. За всё хорошее!

Семён некоторое время раздумывал, потом махнул рукой:

– А! До вечера далеко, выветрится. Выпьем, Ваня? Ради дружбы.

– Что с вами делать? Выпью, но с уговором: больше не приставать!

– Замётано, – сказал Петька, – до дна!

Иван начал пить и остановился: смесь была намного крепче, чем вчера.

– До дна, до дна, – потребовал Петька.

Иван допил, взялся есть. Сенька выпил полстакана водки. Петька был страшно доволен:

– На речке самый раз ерша дёрнуть. Мы такую коктейлю, – он специально придуривался и ломал язык, – называем ершом. В башку бьёть сразу, но проходит быстро. Так что не боись.

– Не боюсь, – сказал Иван, в голове у него действительно зашумело, – только ты, шельма, одну водку почти налил.

– А у нас это называют «Северное сияние», – сказал скучавший до сих пор Александр. Он, оказывается, всё видел и слышал.

– Это красивее, – сказал Иван.

– Пей, Ваня! Гуляй, Ваня! – возгласил Петька. – Однова живём!

Иван усмехнулся:

– Нау́чите, пожалуй, только поддайся вам.

– А ты сомневаешься? – похохатывал Петька и подмигивал брату.

– Знаешь, – сказал Семён, разглядывая опустевший стакан, – ты, конечно, правильно делаешь, что не лакаешь её, проклятую. Я б её тоже не пил, но что тогда делать? К примеру: брошу выпивку, денег накоплю, куплю себе ещё одни штаны, ещё пиджак и рубаху и – что? Два костюма враз буду надевать и париться в них? Да ведь чем меньше на человеке наздёвано, тем он лучше, проще, добрее. Он – прекраснее!

– Особенно женщины, – поддержал Петька. – Я уже тут без бабы утомился.

Иван улыбался.

– Нет, – продолжил Семён, – это не главное. Учили нас в школе письму, арифметике, истории… Тебя в институте ещё каким-то наукам обучили, но скажи: суть жизни ты понял? В чём она? Я не о смысле жизни спрашиваю – это постичь могут отдельные великие люди, умы. Но у меня, у Семёна Михалыча Водовозова, тоже должна быть своя генеральная линия жизни, как у отца моего, например. Он знал: придёт фашист на нашу землю, осквернит её, над женой надругается, сына, меня то есть, в плен уведёт, сделает рабом. У отца, значит, была задача: не пропустить врага. Убили его. Но когда он падал, то знал, что у товарищей его – та же задача, и они её выполнят. Раньше революцию делали, опять вместе. А мы? Получается, что мы пришли на готовое, привязали нас каждого к своему корыту и для чего-то кормят, а для чего?