– Что же ты делаешь?.. Боже мой, Чарушин… – буквально рыдаю.

«Перестань…» – проносится лишь мысленно.

В реальности лишь мотаю головой и прижимаю его подарок к груди.

– Лиза! – снова горланит мама. – Домой!

Вздрагиваю, но не оборачиваюсь. Артем бросает на нее какой-то нечитаемый взгляд поверх моей головы, а потом, придерживая меня за плечи, быстро говорит:

– Я понимаю, что ты не так, как я, воспитана. Понимаю. Пойми и ты меня. Прими таким. И прости!

– Не за что, – не прекращая плакать, еще отчаяннее мотаю головой.

Чарушин порывисто прижимается к моему лицу своим лицом.

– Я люблю тебя, – шепчет так страстно, у меня внутри все сотрясается и рушится. – Ты для меня та самая! Одна на свете!

Своей горячностью подводит и меня к краю. Я готова вытолкнуть ему тоже самое, несмотря на то, что за спиной продолжает кричать мама. Но сам Артем, который любит меня сильнее всех на свете, беспокоится самоотверженно, подгоняет в обратную сторону:

– Все, иди. Не хочу, чтобы тебя ругали. Иди, я напишу.

Киваю часто-часто, но отрываюсь с трудом. Вижу ведь, что и ему тяжело отпускать. Зажмуриваясь, сглатываю. Решительно разворачиваюсь. И, наконец, вбегаю в дом.

– Господи! Господи! Господи! – летит с причитаниями за мной мама. Когда оказываемся в нашей с Соней комнате лицом к лицу, хватается за сердце. – Что за Гоморру ты нам устроила?!

– Ничего плохого я не сделала.

«Пока!», – рвусь добавить.

Но все же прикусываю язык. Да так, что во рту моментально привкус крови ощущается.

– Ничего плохого? Кто этот парень? Как он посмел явиться к нам в дом? По какому праву?

– Вы все сами видели и слышала. Мне добавить нечего, – выдаю резче, чем обычно.

Мама смотрит на меня, едва ли не с большим изумлением, чем на Чарушина. Очевидно, я в очередной раз расшатала ее привычный мир. Не специально, конечно. Но и сдержаться не получается.

«Кто ты такая?» – вот, что читается в маминых глазах.

«Другая!», – хочется закричать мне.

Если бы она только рискнула спросить…

– Выброси немедленно эту коробку, – дрожащей рукой мама указывает на куклу, которую я продолжаю прижимать к груди. – И цветы! Все выброси.

– Ничего я выбрасывать не собираюсь. А если кто-то другой посмеет…

– И что же ты сделаешь?

Ответа у меня не находится. Но, что удивительно, мама и не дожимает. Возможно, чувствует что-то во мне… То, чего не опознаю я сама.

– Завтра и до конца недели – дома, – все, что выдает, прежде чем уйти. – Из комнаты своей не показывайся.

Знаю, что сильно расстроила ее. Слышу ночью, как что-то высказывает на эмоциях отцу и как плачет. В другой раз побежала бы и упала в колени, чтобы просить о прощении за то, что расстроила. А сегодня не могу. Не могу!

– Лиза, ты молодец, – шепчет Соня, когда в доме, наконец, становится тихо.

Я вытягиваю руку. В темноте натыкаюсь на ее ладонь. Крепко сжимаю, как в детстве, когда кому-то из нас было страшно спать в темноте.

Чарушину мы пишем вместе. С Сониного телефона. Заверяем, что все в порядке. И быстро ложимся обратно.

– Нужно спать, – выдыхаю я.

– Да, – поддерживает сестра.

И пусть спасительное забвение приходит далеко не сразу, соблюдаем тишину.

«И что же ты сделаешь?», ­– звенит у меня в голове мамин голос.

Однако, отыскать ответ мне так и не удается.

…дикое, яростное и совершенно безумное столкновение

двух перезаряженных энергетических масс…

© Лиза Богданова

– Закончила здесь?

Бросив тряпку в ведро с водой, поднимаюсь, но на маму не смотрю. Реагируя на ее вопрос, лишь киваю.

– Молодец, – одобряет сухо. И тем же суровым тоном сообщает: – Твой «грипп» затянулся и вызывает слишком много беспокойства со стороны Павла. Нельзя допустить каких-то разрушительных домыслов. Так что, в понедельник пойдешь на занятия.

Радость резким всполохом шпарит грудь. Однако, я старательно сдерживаю все эти томительные перебои внутри. Не позволяя эмоциям отразиться на лице.

– Мне удалось убедить отца, что этот парень заявился к нам домой по нелепой ошибке. Что у тебя с ним никаких отношений нет. Что он не является проблемой.

Готова согласиться только с последним. Но, молчу, конечно. Кивки – практически единственный способ общения с матерью, который я после своего двадцатилетия признаю.

– Лиза, – вкладывает много разных нот. И все же предупреждающие являются самыми яркими и сильными. – Я уповаю на твою сознательность. Не смей делать глупости. Не разрушай свою жизнь.

Очередной кивок в знак того, что я ее услышала. Жаль, сегодня этого недостаточно. Мама никак не желает уходить. Долго стоит и просто смотрит на меня, вызывая дрожь нервного напряжения.

– Думаешь, я не понимаю, что ты чувствуешь? Я была на твоем месте, – только после этого осознаю, на что она так долго не могла решиться. Кружила вокруг все эти недели. И, очевидно, признала необходимым вывалить на меня историю своей юности. – Мне едва исполнилось восемнадцать, ему – двадцать. Он был из богатой семьи, но выбрал меня – простую, скромную и ужасно стеснительную девчонку. Именно меня! Так мне тогда казалось, – горький смешок. – Он проходу не давал. Перехватывал по дороге в техникум, в магазин, на фабрику или в церковь. Признавался в любви и утверждал, что кроме меня ему никто больше не нужен. Умело улащивал! Пусть Бог меня простить, я ему доверилась и… – мама тянет, в какой-то момент отрывисто вздыхает. И все же тем же жестким, будто искусственным голосом произносит: – Я отдала ему свою невинность.

Это признание настолько потрясает меня, что я тут же вскидываю взгляд. Не знаю, какие эмоции сама выдаю. В мамином же облике отмечаю лишь скорбно поджатые губы и пылающие щеки.

– Что же случилось после? – выдыхаю, едва слышно.

Мама с горькой улыбкой качает головой.

– А то, что происходит всегда, – заключает с какой-то злой иронией. – На следующий же день этот подонок исчез! То есть, нет, в прямом смысле он никуда не пропадал. Иногда я видела его. Только он меня больше не замечал. После той ночи ни одного раза не взглянул в мою сторону!

– Какой ужас… – шепчу убито.

– Хорошо, что твой отец… – начинает мама с теми же нотками безусловного преклонения, что и всегда. Но почему-то на этом и обрывает свой рассказ. Вздохнув, вновь поджимает губы и горделиво задирает голову.

– Мне очень жаль.