Молодой священник, отворивший Роджеру дверь, вытаращил глаза от удивления. Им не раз приходилось встречаться в больнице.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, отец Берс.

Они пожали друг другу руки.

— Э-э… Вы по какому-то делу из больницы?

— Нет. Архиепископ Крюгер пригласил меня обедать.

— О, входите, пожалуйста… Но — вы уверены, что не ошиблись днем? Сегодня архиепископ ждет к обеду одного человека, который пишет в газетах.

— Это я и есть.

— По фамилии Фрезир.

— Именно так.

Роджер привык к подобным недоразумениям.

Архиепископу говорили, что Трент молод. Он предполагал встретить человека лет сорока. А Роджер предполагал встретить внушительной наружности прелата. И тот и другой ошиблись. Архиепископ оказался сгорбленным старичком, у него был странный скрипучий голос (точно сверчок стрекочет, отметил мысленно Роджер) — последствие горловой операции. Обоим присущ был такт в обращении с людьми: Роджеру особенно со старыми, архиепископу особенно с молодыми. Архиепископ наслаждался, развлекался и умилялся. Роджер наслаждался и умилялся.

— Вы с отцом Берсом были знакомы раньше? Я так понял, услышав ваш разговор в прихожей.

— Да, отец мой. Мы часто встречались в больнице на Южной стороне. Я там работал санитаром.

— Вот как! — Архиепископ — когда был хорошо настроен — любил пересыпать разговор невнятными бормотаниями вроде «Ну-ну», «В самом деле?», «Скажите на милость».

Мурлыча себе под нос, приподняв подбородок, приходившийся чуть ли не ниже уровня плеч, старик повел гостя в столовую. Там он произнес несколько слов по-латыни, перекрестился и, воздев обе руки, пригласил Роджера сесть.

— Очень любезно с вашей стороны… гм-гм… что вы, человек занятой, дали мне эту возможность выразить удовольствие… неизъяснимое удовольствие… которое я получил от ваших исполненных участия и понимания отчетов о… Почтенные монахини из общины святой Елизаветы… пришли в восторг… да-да, в восторг… читая ваш рассказ о выпускных экзаменах молоденьких сестер милосердия. Вы умеете видеть… да, видеть то, чего не видят другие. Вы не просто сообщаете нам что-то новое, вы расширяете наш кругозор. Именно, именно так.

Роджер рассмеялся. Он смеялся редко, и больше тогда, когда никаких поводов для смеха не было. А сейчас он смеялся, потому что заметил веселые искорки, которые то вспыхивали, то гасли в глазах хозяина дома. Он вдруг подумал, как хорошо, наверно, иметь то, чего у него никогда не было, — дедушку.

Была пятница, только что начался великий пост. Им подали по чашке супа из овощей, форель, картофель, немного вина и хлебный пудинг. С Роджером произошло еще нечто для него необычное. Он разговорился. Он подробно стал отвечать на вопросы хозяина. А тот расспрашивал о его детстве.

— Мое настоящее имя — Роджер Эшли. Я родился в Коултауне, у южной границы штата.

Он сделал паузу. Архиепископ, затаив дыхание, молча смотрел ему в глаза.

— Вы ничего не слыхали о суде над Джоном Эшли и о его побеге, отец мой?

— Слыхал в свое время… Но буду вам благодарен, если вы освежите мою память.

Рассказ Роджера длился целых десять минут. Архиепископ прервал его лишь однажды — чтоб позвонить в ручной колокольчик.

— Миссис Киган, будьте добры принести мистеру Фрезиру еще форель… У вас, у молодежи, хороший аппетит. Я этого не забыл. И доешьте, пожалуйста, свой картофель.

— Благодарю, — сказал Роджер.

— А теперь я готов слушать вас дальше, мистер Фрезир.

Когда Роджер кончил говорить, архиепископ с минуту глядел молча на картину, висевшую на стене за спиной гостя. Невнятного бормотания давно не было слышно. Наконец он сказал вполголоса:

— Удивительнейшая история, мистер Фрезир. И вы так и не знаете, кто были эти люди, освободившие вашего батюшку?

— Нет, отец мой.

— Даже не догадываетесь?

— Нет, отец мой.

— А что сейчас делает ваша добрая матушка?

— Она содержит в Коултауне меблированные комнаты со столом.

Пауза.

— И вы ничего… никакой весточки не получали от отца за все это… почти за два года?

— Нет, отец мой.

Пауза.

— Ваши родители — протестанты?

— Да. Отец возил нас по воскресеньям в методистскую церковь. И еще мы посещали воскресную школу.

— А дома… Простите, дома у вас не принято было читать молитвы?

— Нет, отец мой. Родители никогда не заговаривали о подобных вещах.

— Вы решили стать писателем? Думаете посвятить этому всю свою жизнь?

— Нет, отец мой. Я пишу только для того, чтобы зарабатывать деньги.

— А какую же вы намерены избрать для себя профессию?

— Сам еще пока не знаю. — Роджер медленно поднял взгляд, так, что он встретился со взглядом старика. — Отец мой, — сказал он почти шепотом, — мне кажется, у вас есть что сказать по поводу всего происшедшего в Коултауне.

— Да?.. Вы так думаете?.. Мистер Фрезир, вы мне рассказали необыкновенную историю. Необыкновенен и сам ваш рассказ о ней. Необыкновенно поведение вашего отца. Но то, что мне представляется столь необыкновенным во всем этом, ускользает, быть может, от вашего взгляда.

Роджер выжидательно молчал.

— Чтобы сделать более попятной свою мысль, позвольте и мне рассказать вам одну историю. Просто одну историю. Много лет назад в одной из южных провинций Китая вспыхнула вдруг непримиримая вражда к иностранцам. Многих живших там иностранцев убили. А весь персонал нашей миссии был захвачен в плен — епископ, четыре священника, шесть монахинь и двое китайцев-слуг. Все, кроме этих слуг, были немцы. Их рассадили поодиночке в тесные камеры в длинном низком глинобитном бараке. Общаться друг с другом им было запрещено. То одного, то другого уводили и подвергали пыткам. Каждый ждал со дня на день, что ему отрубят голову. Но по каким-то причинам казнь все откладывалась, и через несколько лет всех выпустили на свободу. Вы меня слышите?

— Да, отец мой.

— Епископ помещался в средней из тринадцати камер. Как вы думаете, мистер Фрезир, что он стал делать, попав в заключение?

Роджер на минуту задумался.

— Он… он, верно, начал перестукиваться с соседями, высчитал порядковый номер каждой буквы алфавита.

Архиепископ пришел в восторг. Он встал, подошел к стене и быстро отстучал сперва пять ударов, потом еще пять, потом два.

Снова Роджер на минуту задумался.

— «L», — сказал он.

— В немецком алфавите «I» и «J» считаются как одна буква.

— Тогда «М», — сказал Роджер.